Женьке Вильскому золотозубая цыганка нагадала долгую жизнь.
– Сколько? – поинтересовался он и зажмурился в предвкушении ответа.
– А сколько ты хочешь? – Пожилая и изрядно потрепанная с виду гадалка ловко перекатила обмусоленную сигарету из одного угла потрескавшегося рта в другой.
– А сколько дашь? – браво тряхнул рыжей челкой Женька и подмигнул стоявшим неподалеку одноклассникам – Вовчику и Левчику, по редкому совпадению носившим одинаковую фамилию Рева, несмотря на отсутствие родственных связей.
– Я не даю, – ухмыльнулась цыганка и схватила парня за руку, заглядывая тому в глаза. – Дэвел дает.
– Кто? – Женька попробовал высвободить руку, но гадалка с силой удержала ее в своей.
– Дэвел, – строго и значительно повторила цыганка, а потом снова ухмыльнулась и кокетливо пропела: – А позолоти девушке ручку…
– Это кто тут у нас девушка? – высокомерно оглядев гадалку с ног до головы, съязвил Женька и вновь попытался выдернуть руку.
– Я. А что, не похожа? – недобро засмеялась женщина и выплюнула на землю потухшую сигарету. – Денег дашь – скажу.
– Не дам я тебе денег. – Женька наконец-то вырвал руку и автоматически вытер ее о видавшие виды школьные брюки. Этот жест не ускользнул от цепких цыганских глаз, парню стало неудобно, и он зачем-то объяснил гадалке: – Вспотела.
– Тогда сигарету дай! – потребовала цыганка и грудью пошла на Вильского, не отрывая от него взгляда.
– Нет у меня сигарет, – наврал Женька и попятился.
– Есть, – усмехнулась цыганка и постучала коричневым пальцем по левому лацкану кургузого форменного пиджака. – Тут.
– Нет, – предательски покраснел Вильский.
– Есть, – притопнула ногой гадалка. – Зачем девушку обманываешь? Мне Дэвел все скажет, а ты слушай, рыжий! – Она зажмурилась и зачастила: – Сердце большое, в нем три женщины. Нет, пять.
– Скажи еще: «Шесть!» – съерничал Женька, пытаясь скрыть испуг.
– Шесть, – неожиданно серьезно подтвердила цыганка и снова схватила Вильского за руку. – Но ты – ничей.
– Как это ничей? – струхнул Женька и поискал взглядом товарищей в надежде, что те вызволят его из цыганского плена. Но тем, похоже, самим нужна была помощь: окруженные галдящими цыганками разного возраста, они тщетно пытались прорвать плотную оборону голосистых попрошаек.
– Сюда смотри, не туда! – шикнула на Вильского гадалка и больно стукнула заскорузлыми пальцами по его прыщавому юношескому лбу. – Видишь? – Она поднесла к Женькиным глазам свою темную сухую ладонь и ткнула в ее середину указательным пальцем левой руки. – Видишь?
– Что?
– Себя! – Голос цыганки стал глуше, она заговорила тихо и, как показалось перепуганному Вильскому, зловеще: – Смотри еще!
Женька послушно вытаращил глаза, но ничего, кроме испещренной глубокими линиями старческой ладони, не увидел. Цыганский фокус не удался, и тогда гадалка спешно поменяла тактику:
– Дай руку!
Вильский беспрекословно протянул. Цыганка дунула в Женькину ладонь и заскользила пальцем по невнятным линиям, еле заметным на светлой, почти белой коже.
– Смотри! – снова скомандовала она, а потом с невольно просочившейся жалостью в голосе сказала: – Два раза хоронить будешь. Проклят будешь. Жить будешь.
– Сколько? – выдавил из себя притихший Женька.
– Сколько Бог даст, столько и будешь, – сердито пояснила гадалка. – Все иметь будешь, а ничего с собой не заберешь. Умный ты, а один!
– А как же шесть женщин? – криво улыбнулся Вильский.
– Как положено: проводят и дальше пойдут. Дел много – жить надо.
– А я? – выдохнул Вильский, и по его веснушчатому лицу разлилась свинцовая бледность, почти стерев густо рассыпанные веснушки.
– И у тебя дел много. – Цыганка выпустила Женькину руку. – На три жизни.
От слов «на три жизни» на душе у Вильского полегчало, и он с остервенением начал рыться в карманах.
– На! – Женька протянул гадалке смятый бумажный рубль, выданный матерью на школьные обеды, и несколько медяков.
Цыганка, осмотрев добытые честным трудом деньги, сначала взяла рубль, аккуратно сложила его вдвое и засунула в невидимый глазу карман какой-то из многочисленных юбок. Потом двумя пальцами подхватила две копейки, потерла монету о подол и брезгливо швырнула под ноги стоящим неподалеку товаркам. Причем ни одна из цыганок не потрудилась нагнуться, чтобы поднять монету. На ладони у Вильского оставалось еще два медных кругляшка, каждый достоинством в три копейки.
– Возьмите, – попросил он гадалку, на что та ловко выхватила одну из монет и снова утопила ее в цветастых складках. – А эту? – поинтересовался Женька и показал на монетку, оставшуюся на ладони.
– Себе оставь, рыжий, – разрешила цыганка и шепотом добавила: – В Бога не веришь, глупый. Своим законом жить хочешь. С собой носи, на удачу.
– А сколько я жить-то буду?! – требовала ясности Женькина глупая юность.
– Сколько надо, столько и будешь, – бросила через плечо женщина и степенно направилась к своим соплеменницам, сообща окучивающим очередную жертву со словами: «Всю правду скажу… Не бойся».
Пятьдесят лет спустя эта, в сущности, хрестоматийная история совершенно неожиданно всплыла в день похорон Евгения Николаевича Вильского в пересказе поседевших и располневших Вовчика и Левчика, глубоко пожилой матери покойного – Киры Павловны – и трех женщин, пришедших проводить его в последний путь: кто-то со словами непрощенной обиды, кто-то – благодарности, а кто-то – недоумения, словно песню оборвали на полуслове.
История первая: самая правдивая и короткая
– Женька жару терпеть не мог, – сообщил Лев Викентьевич Рева и с неподдельной грустью посмотрел сперва на лежащего в гробу друга детства, потом на занавешенное темными портьерами окно, а потом снова на лицо покойного. – Да-а-а… – протянул затянутый в костюм Левчик и схватился за сердце, чем привел Киру Павловну в состояние крайнего возбуждения:
– Ты давай еще помри. Одного мне мало!
– Да не про то я, тетя Кира, – отмахнулся от голубоглазой кудрявой старухи Лев Викентьевич, и в груди что-то екнуло. Но не опасное, не страшное, а волнующее, потому что подтверждало, что сам-то он жив и даже может надеяться на грядущие перспективы, которые представлялись ему самыми обнадеживающими.
Льва Викентьевича ждал запланированный еще с зимы круиз по скандинавским странам в сопровождении очередной верной и волнительно юной подруги, о существовании которой Нина, жена, разумеется, догадывалась, но стопроцентной уверенности в измене не имела. Во всяком случае, Левчик Рева делал все, чтобы супруга пребывала в счастливом неведении. Именно с этой целью круиз настойчиво именовался «командировкой по обмену опытом с коллегами из-за рубежа», и, как уверял жену Лев Викентьевич, ехать ему совершенно не хотелось, потому что здесь у него семья, внучка-отличница, дача, а там – фьорды, черт бы их подрал, холодная вода и «низкое небо над головой». «Но… – многозначительно ронял Левчик, – ничего не поделаешь: производственная необходимость». И Нина Рева мужественно принимала условия игры и смиренно склоняла голову к надежному плечу кормильца, понимая, что «производственная необходимость» и благосостояние семьи – понятия взаимосвязанные.
