Глава 1
Дом, где оживают вещи
Половина восьмого. Кабинет начальника полиции. Мегрэ машинально вытащил из жилетного кармана часы и вздохнул облегченно и устало одновременно – так вздыхают грузные мужчины на исходе жаркого июльского дня. Потом собрал свои папки со стола красного дерева. Обитая дверь закрылась за ним, и он пересек приемную. Пустые красные кресла. Старый посыльный сидит в своей стеклянной клетке. Безлюдный, нескончаемый коридор сыскной полиции выглядит пасмурным даже в лучах солнца.
Привычные каждодневные действия. Он вернулся к себе в кабинет, в котором стоял неистребимый запах табака, хотя окно, выходившее на набережную Орфевр, было распахнуто настежь. Сложил папки в углу кабинета, выбил еще теплую трубку о край подоконника, сел в свое кресло, а рука машинально потянулась за другой трубкой, туда, где та обычно лежала – на столе справа.
Но трубки на месте не было. Всего у него три трубки, одна, пенковая, лежала возле пепельницы, но лучшая, которой он чаще всего пользовался и всегда носил с собой, – массивная, чуть изогнутая вересковая трубка, подаренная ему женой на день рождения десять лет назад, – он называл ее «моя любимая старая трубка» – куда-то делась.
Он с удивлением начал шарить по карманам. Поискал на камине из черного мрамора. По правде сказать, он не волновался. Ничего особенного, бывало, что ему не сразу удавалось найти одну из своих трубок. Обошел кабинет два или три раза, открыл стенной шкаф со встроенной старомодной эмалированной раковиной для мытья рук.
Искал он, как и все мужчины, довольно бестолково, ведь после полудня он вообще не открывал этот шкаф, а когда после шести ему позвонил судья Комелио, он держал во рту именно эту трубку.
Он спросил у посыльного:
– Скажите, Эмиль, кто-нибудь заходил в мой кабинет, пока я был у шефа?
– Никто, господин комиссар.
Он снова обшарил карманы пиджака и брюк. Таких грузных людей, как он, злит, когда приходится вот так, бессмысленно ходить кругами, ему от этого становилось только жарко.
Он заглянул в кабинет инспекторов – там никого не было. Ему уже случалось забывать у них свои трубки. Было странно и приятно видеть помещение сыскной полиции на набережной Орфевр таким пустынным, как во время отпусков. Трубки не видно. Постучал к начальнику. Тот только что вышел. Он заглянул к нему, зная наперед, что трубки там нет, ведь когда около половины седьмого он заходил к нему обсудить дела и свою предстоящую поездку в деревню, он курил другую трубку.
Без двадцати восемь. Он обещал быть дома, на бульваре Ришар-Ленуар, к восьми: к ним приглашены сестра жены с мужем. Что же он обещал захватить по дороге? Кажется, фрукты. Да, точно. Жена просила купить персики.
Но по дороге в этот душный вечер он продолжал думать о трубке. Помимо воли эта пропажа слегка беспокоила его, так нас иногда тревожат какие-то ничего не значащие, но необъяснимые мелочи.
Он купил персиков, пришел домой, поцеловал свояченицу, которая еще больше растолстела. Налил всем аперитив. Именно в эту минуту он должен был бы держать во рту свою любимую трубку.
– Много работы?
– Да нет, затишье.
Случаются такие спокойные периоды. Двое его коллег были в отпуске. Третий позвонил утром и сообщил, что берет два дня выходных: на него свалились родственники из провинции.
– Похоже, ты чем-то озабочен, Мегрэ, – заметила жена за ужином.
У него не хватило духу признаться, что его беспокоит исчезновение трубки. Действительно, не будет же он делать из этого трагедию. Хотя, в общем-то, так оно и было.
В два часа, да, в два с минутами он сидел у себя в кабинете. К нему зашел Люка обсудить недавнее ограбление, потом посудачили об очередном прибавлении в семействе инспектора Жанвье.
После этого, сняв пиджак и ослабив галстук, Мегрэ, не торопясь, написал рапорт по поводу одного самоубийства, которое сперва посчитали убийством. Тогда он курил свою большую трубку.
Затем привели Жежена, мелкого сутенера с Монмартра, он пырнул ножом одну из своих проституток, которая, по его словам, «немного его задела». Но Жежен к столу не подходил и вдобавок был в наручниках.
Разлили ликер. Женщины обсуждали кулинарные рецепты. Свояк рассеянно слушал, покуривая сигару, а из раскрытого окна доносился шум с бульвара Ришар-Ленуар.
После полудня Мегрэ вообще не выходил из кабинета, даже не выпил кружку в пивной «Дофин».
Постой-ка, ведь была какая-то женщина… Как же ее звали? Руа или Леруа. Она явилась сама, ее никто не вызывал. Зашел Эмиль и доложил:
– К вам женщина с сыном.
– В чем там дело?
– Не хочет говорить. Настаивает, чтобы их отвели к главному начальнику.
– Впусти ее.
Совершенно случайно у него выдалась свободная минута, иначе бы он ее вообще не принял. Разговор был такой малозначащий, что сейчас он с трудом вспоминал подробности…
Родственники ушли. Приводя в порядок комнату, жена заметила:
– Ты какой-то молчаливый сегодня. Что-то случилось?
Да нет, как раз напротив. Все было в порядке, кроме трубки. Смеркалось. Сняв пиджак, Мегрэ облокотился о подоконник, тысячи парижан, покуривая трубку или сигарету, в это же время стояли у своих окон – дышали свежим воздухом.
Эта особа – пожалуй, все-таки мадам Леруа – сидела прямо напротив комиссара со слегка напряженным видом, словно изо всех сил стараясь держаться с достоинством. Лет сорока пяти, из тех женщин, что, старея, будто высыхают. Мегрэ же предпочитал таких, кто с годами становится пышнее.
– Я пришла к вам, господин начальник…
– Начальника сейчас нет. Я комиссар Мегрэ.
Интересно, вдруг всплыла такая деталь. Женщина не стала возражать. Она ведь, наверное, не читала газет и никогда о нем не слышала. Скорее, была оскорблена тем, что ее не принял лично начальник сыскной полиции; она махнула рукой, словно бы говоря: «Все равно, делать нечего…»
Паренек, на которого Мегрэ тогда еще не обратил внимания, как раз отреагировал, подскочил на месте и с интересом стал внимательно рассматривать комиссара.
– Ты не ложишься, Мегрэ? – спросила мадам Мегрэ, она уже сняла покрывало с кровати и начала раздеваться.
– Я скоро.
Теперь нужно вспомнить, что именно сказала ему та женщина. Она ведь трещала без умолку! Тараторила, не давая себя прервать! Обычно так ведут себя люди, которые высоко ценят каждое свое слово и боятся, что их не воспримут всерьез. Впрочем, это особенно свойственно женщинам, и прежде всего женщинам под пятьдесят.
