Сентябрь выдался холодный, дует изо всей щелей. Фёдор сидит на стуле и смотрит на глухо тикающие часы, с тревогой ожидая одиннадцати вчера. Он любит Ирину всем сердцем, но хочет, чтобы она не возвращалась, чтобы поняла наконец его бесполезность и ушла. Это было бы её спасением: бежать из мрачного Петербурга, поселиться в каком-нибудь небольшом тёплом городишке и найти работу, чтобы прокормить себя одну. Она бы смогла жить, не терзая, не мучая своё сердце и тело. Но она почему-то остаётся рядом с Фёдором, и (он правда не понимает, почему) любит его.
Стрелки часов замирают на одиннадцати и издают противный скрежет, всё-таки их нужно починить. Фёдор застывает, упираясь взглядом в дверь, через тринадцать (он считает тиканье часов) минут та приоткрывается, впуская в помещение девушку в ужасно яркой одежде. Он закрывает глаза, Ирина исчезает в соседней комнате – спальне, через пару минут возвращаясь в уже простом потрепанном платье, обнимает Фёдора, поглаживая рукой по спине.
– Ты в порядке? – он ищет в её карих глазах что-то новое.
– Конечно, – улыбается почти гордо, чуть приподняв подбородок.
Самообман. Ни капельки правды ни в ком. Ирина уже не помнит, когда это началось. Фёдор за пару минут может посчитать, сколько дней прошло с первого «одиннадцать вечера». Никому не легче.
Прошлой зимой, почти год назад, Фёдор возвращался домой по тёмным дворам и улицам столицы. Этот день мог бы пройти, как и все остальные, но один неосторожный шаг и он поскальзывается и падает под лошадь. Глупая ошибка, случившаяся ни в первый и ни в последний раз – некоторые в таких случаях отделываются ушибами, некоторые умирают. Ему не повезло, как все говорили, выжить. Правую руку пришлось отнять, а ходить дольше пяти минут стало невозможно. Такой чиновник был никому не нужен, а за пять лет работы ничего накопить и получить не вышло. Фёдор лишился возможности зарабатывать.
Он бы умер через пару недель просто от голода, но Ирина была рядом всё время. Возвращаться домой в тот день он не хотел, отказывался говорить, где живёт и чуть не замёрз в снегу. Ирина нашла его сама.
Она работала гувернанткой в небольшом доме, ведь была достаточно образована – мать её когда-то носила статус дворянки. Красива, смела, Ирина умела притягивать людей и любить. Её звали в хорошие дома, но она не желала всё время проводить среди чужих и подстраиваться чуждые ей взгляды, только хотела семью. Она больна любовью. Из-за этого, наверное, и пошла в тот вечер искать Фёдора, просто почувствовав что-то.
Ирина говорила, что его спасла любовь, Кас же хотел бы никогда не любить её. Ведь саму Ирину любовь не спасла, а сломала. В детстве Фёдору говорили, что любовь от Бога и после смерти любящие буду кружить в райском саду в небесном танце. Но любовь оказалась не то что не райской, а вовсе без надежды на хороший конец.
Жизнь насмехается над людьми – это известно давно. И им всё равно обидно, что именно в их жизнях всё разрушается, идут под откос: люди, которых они любили, поезда, на которых они собирались добраться до станции. Иногда Фёдор молится по старой привычке. Но ничего не меняется, бог не отвечает, наверное, он слишком стар.
Фёдор целует Ирину, устало улыбаясь, она наливает в кружку воды и уходит в спальню. Он оглядывает их маленькую кухоньку в пять шагов длинной, бросая тоскливые взгляды на с десяток раз перешитые занавески, пустой стол и паутину на единственной полке. Вспоминаются далёкие дни, когда ещё удавалось иногда достать старые краски и сделать несколько этюдов, а иногда и неплохую картину. И так хочется изобразить Ирину: её усталость, улыбку, смех и хитрый прищур, зацелованные уста. Но перед глазами всплывают испуганные лица, копыта, кровь и вспоминается, что рисовать как раньше он вряд ли когда-нибудь сможет. А пейзажи на стенах – единственное, что осталось целого, неперебитого, непеределанного десять раз, одним своим присутствием не дают забыть теперешнюю действительность.
Ирина не ждёт его, знает: не придёт, пока она не уснёт, не пересилит, не простит себя. Старые часы своим тиканьем быстро убаюкивают, а от проникающего в комнату холодного ветра хочется спрятаться хотя бы во сне. Фёдор с трудом пересажтвается на стул, стоящий вблизи маленького окошка, где вместо стекла была натянута старая простыня. Он снимает один край с гвоздя, чтобы смотреть на улицу. Под свисающей до полы простынёй стояла бутылка, приберегаемая для тех вечеров, когда мучит бессонница. Она спит лицом к холодной стене. Он глотает холодный спирт на кухне. Ей снятся горькие сны, ему виден горький застывший за окном туман.
