Последний день отдыха показался счастливой чете Лагутиных каторжнее разгрузки вагонов. Вагоны, правда, разгружать им не доводилось, но чувство усталости пришло уже на третьем чемодане (вместе с вышеупомянутыми ассоциациями). Бархатную курортную идиллию будто корова вдруг языком слизала – раньше времени начались брачные будни. Где эти нежные взгляды? Где эта сладкая томность?
Он поигрывал желваками, она зло шипела.
Оба спешили домой, с нервной суматошностью упаковывали багаж, перекрикивая звуки радио, спорили и психовали…
Дважды скандалили!
Впрочем, быстро опомнились и, пугаясь собственной смелости, долго объяснялись – тьма извинений! Тьма! Потом, давая друг другу уроки мудрости, были предупредительны и злились только на чемоданы, которые сузились враз (почему-то?!) и обмельчали.
– Раньше у нас все помещалось, – недоумевал Леонид Павлович, зверски тираня замок английского кейса и утрамбовывая одежду коленом.
Еще вечером кейс этот Евдокия тайком набила морскими камнями, а хрупкие ракушки, не вполне доверяя мужу, она рассудительно уложила в свой рюкзачок, радуясь, как ребенок: «Ах, какой сад камней у меня получится! Сразу займусь, как только вернемся домой!»
Она любила возиться в своем саду, не зря муж подсмеивался: «Садистка ты у меня, дорогая».
Вот именно, что садистка, натолкала во все чемоданы супруга камней – пусть таскает садика ради, а у него, между прочим, радикулит. И возраст. Шутка ли, сорок пять! Жуткий возраст, когда тебе двадцать.
Пока Евдокия в чемоданы камни запихивала, совесть ее не мучила – все мысли только о саде, теперь же она о камнях тех сто раз пожалела. С опаской поглядывая на мучения мужа, Евдокия сочувствовала ему, с ужасом ожидала разоблачения и молила бога: «Пронесло бы мимо скандала».
Лагутин, навоевавшись с кейсом, горько вздохнул, вытер пот и взмолился:
– Дашенька, может хоть часть моих рубашек к себе заберешь?
Дашенька оцепенела: под рубашками камни ее и лежали.
«Сейчас начнется», – паникуя, предположила она и, просияв фальшивой улыбкой, с оптимизмом спросила:
– Неужели не закрывается?
– Абсолютно, – заверил он, меча стрелы-молнии только в сторону кейса, хотя появилось желание обрушиться на жену: чему она радуется?
Евдокия, догадавшись о настроении мужа, убрала улыбку с лица и поспешила на помощь:
– Дай, попробую я.
С трудом подавляя новый прилив раздражения, Лагутин скептически осведомился:
– Думаешь, у тебя больше сил?
Евдокия фыркнула и пожала плечами:
– Не жалуйся мне тогда.
Он мысленно констатировал: «Все, последняя капля. Нервы мои похожи на марлю; сейчас я ее убью!»
Женская самонадеянность бесила его всегда, однако руки на жену он ни разу не поднимал, потому что интеллигентно ее берег. Обращая гнев на злосчастный кейс, Леонид Павлович с яростью щелкнул замком – замок счел за благо закрыться. Евдокия облегченно вздохнула и вернулась к своим чемоданам.
«Что это я сегодня противная такая? – удивилась она. – Ко всему придираюсь, во всем возражаю, фыркаю, дергаюсь, закатываю глаза… Будто нарочно злю его даром».
Со вздохом, заталкивая не пригодившийся свитер в кулек, она про себя заключила: «Нет, это не болезнь возвращается, просто день получился жуткий. Поскорей бы он кончился. Оба на взводе, магнитная буря, оба перегрелись вчера, не выспались, к тому же, этот чертов маньяк одолел».
О маньяке, о его жутких злодеяниях, и здесь, на курорте, говорили буквально все, а ведь Лагутины надеялись от него отдохнуть. С самых первых сообщений впечатлительная Евдокия слишком близко приняла к сердцу убийцу-маньяка, ужасно боялась – он снился ей по ночам. Она искала его глазами на улицах города, не хотела одна оставаться в квартире: маньяк лез из всех щелей, даже из мусоропровода. Вздрагивая, Евдокия открывала уже и холодильник, и собственный гардероб.
– Дашенька, – успокаивал жену Лагутин, – ты только подумай: откуда в нашем доме взяться маньяку? Третий этаж, консьержка внизу, охрана, надежные замки на каждой двери, на окнах решетки. Он ищет жертву на улице, вечером, и в кустах ее убивает. Если будешь меня слушаться, бояться совсем тебе нечего. И вообще, слишком ты мнительна. Успокойся, тебе нельзя так часто и сильно чего-то бояться – может вернуться болезнь.
– Я спокойна, – она заверяла, но муж – опытный психиатр и ее лечащий врач – горестно качал головой:
– Не верю. Чувствую, пойдет весь мой труд насмарку: обострится твоя болезнь.
И действительно: все чаще она икала, все реже притрагивалась к еде, не решалась одна выходить из дома, мучили жуткие сны – просто кошмары! С чувством вины Евдокия ловила тревожные взгляды мужа и пожимала плечами:
– Не виновата я, Леня. Это маньяк.
Наконец Леонид Павлович постановил:
– Нельзя тебе больше бояться. Это слишком опасно. К тому же, давно пора сменить обстановку. Беру отпуск и две путевки.
– Ура-аа! – обрадовалась Евдокия и, зная пристрастия мужа, взмолилась: – Только не надо в Испанию.
Он нахмурился:
– Хорошо, а куда?
– В Сочи хочу! В Сочи! Скучно мне в тех заграницах. Все там искусственное, чужое, все там стерильное: даже улыбки.
– Сочи так Сочи, – нехотя согласился муж, – но учти: в Сочи тоже маньяк.
– Ерунда, – отмахнулась счастливая Евдокия, – там будешь ты. Господи, рядом со мной все время! Даже не верится, – восхитилась она.
Леонид Павлович оказался прав: и в Сочи маньяк преследовал их на каждом шагу. Радио, телевидение, пресса: все – только о трупах. Будто маньяк свел мир с ума.
Но права оказалась и Евдокия: больше маньяк ее не волновал. Первое время она еще цепко впивалась своими хрупкими пальчиками в надежную руку мужа, но и это быстро прошло. К ней вернулись хорошее настроение и аппетит, исчезли икота, ночные кошмары и, самое главное, страхи исчезли. Леонид Павлович успокоился, постановив: «Здорова Даша моя, здорова».
И вот в самый последний день будто все разом вернулось: нервная, вредная и снова икота.
«Конечно, – злилась на весь белый свет Евдокия, – как тут болезнь не вернется, когда все о нем говорят. Кажется, только маньяк интересует людей. Нет у них дел поприятней, чем кости поганцу перемывать. Маньяк – в магазинах, маньяк – на базаре, маньяк – ресторанах и даже в салоне красоты, там тоже только маньяк. Впрочем, там больше всего. Когда одни женщины собираются…»
Волнующий, слегка хрипловатый бас мужа вплелся в тревожную мысль Евдокии: