No matter how many times that you told me you wanted to leave…
Thirty seconds to Mars, Hurricane[1]
Где умирает надежда, там возникает пустота.
Леонардо да Винчи
Париж – город любви, но здешняя любовь – слишком жестокая царица, требующая полного самоотречения, ждущая и жаждущая жертвоприношений. И вот я лежу на мраморном постаменте, обнаженная и связанная, почти без сознания, а может, одурманенная чем-то, в ожидании жреца с огромным кинжалом. Я жду Андре, я воображаю его обнаженным до пояса – загоревший, с сильным торсом и рельефными плечами, он опьяняюще красив, со своим уникальным, прожигающим насквозь взглядом ученого-естествоиспытателя. Он хочет узнать, о чем я думаю.
Я ничего не вижу, мои глаза завязаны, мой рот жадно ловит воздух. Мое тело прикрыто лишь узким, длинным куском ярко-красной шелковой ткани с умопомрачительным запахом цветущей липы и меда, но этот покров – откровеннее наготы, он не скрывает ничего из того, что следовало бы скрыть. Наверное, одного взгляда на меня достаточно, чтобы разжечь огонь желания, жадный, вульгарный огонь похоти. Я знаю, что я в опасности, но это не останавливает меня. Есть ли на земле создание глупее меня?
Я открываю глаза – солнце ушло с неба, его закрыло облако, унеся с собой и эту странную фантазию, посетившую меня, когда я задремала. Я веду себя неразумно, лежа тут на лавочке посреди Парижа, в то время как меня терзает столько вопросов. Я веду себя неразумно с того самого момента, как приземлилась на этой земле, но теперь я совсем свихнулась. Может быть это оттого, что я не знаю, как мне поступить дальше? Никогда еще я не оказывалась в такой ситуации. Никакого контроля, только легкое головокружение от света. Я слишком долго лежала с закрытыми глазами и теперь чувствую себя немного не в своей тарелке, пока цвета и краски вокруг меня приобретают привычный вид – зрачку нужно некоторое время, чтобы восстановить свои функции, после того как я валялась, подставив лицо солнцу.
Мраморная скамейка, на которой я лежу, холодна как лед, несмотря на жару. Камню же, наверное, лет пятьсот. В этом городе любви все невообразимо старо и красиво, но те, кто живет здесь, не замечают этого. Для них улицы и бульвары – только названия, буквы, апострофы. Для местных в созвучии «Люксембургский сад» нет поэзии, это всего лишь кусок маршрута по дороге на работу и обратно, для меня же – возможность получить передышку, но время мое, кажется, вышло. Телефон молчит, Андре не звонит мне. Работает или растворился в утренней дымке тумана, которым был укутан Париж сегодня? Я потираю ссадины на запястьях – живое напоминание о вчерашней ночи. Что, если Андре вовсе забыл обо мне? Возможно, это и к лучшему, потому что я-то никак не могу забыть о нем.
Сделав над собой усилие, с неохотой сажусь и осматриваюсь. Сколько времени я провалялась здесь? Солнце в зените. Я уехала из гостиницы в двенадцать, после ненавязчивого звонка портье.
– Мадам, вам понадобится помощь? – спросил он меня, стоящую среди разбросанных вещей в оставленном мамой номере.
– Помощь? – удивилась я, не совсем понимая, что он имеет в виду.
– Чтобы снести вещи вниз, – добавил портье тем же спокойным, вежливым тоном.
Только тогда до меня дошло, что меня выселяют из гостиницы. Вот что, оказывается, означали слова мамы о том, что она рассчиталась за номер. Я все еще не могла поверить, что она уехала, хотя в сущности это было вполне в характере моей мамы – принимать резкие, спонтанные решения, исчезать и появляться в моей жизни, переворачивая все с ног на голову. Иногда, сидя дома за компьютером, я чувствовала себя куда старше и скучнее, чем она. Моя мама была живым огнем, а я – всего лишь пеной из огнетушителя.
– А что, если мне придется задержаться? – спросила я у портье, беспомощно озираясь по сторонам.
– Мы можем сохранить номер за вами, но тогда вам придется спуститься вниз и переоформить счет.
– Спасибо, я подумаю, – кивнула я.
Но думать было не о чем. В конверте на столе лежали деньги – их с лихвой хватало на то, чтобы покинуть Париж, но было недостаточно, чтобы в нем остаться. Я отложила деньги в сторону и достала мамино письмо. Если бы я приехала на полчаса позже, застала бы лишь кавардак, конверт с деньгами и это послание.
«Даша, я должна уехать, так как мне предложили роль. Позвони, как только войдешь в номер, я не понимаю, куда ты делась.
Между прочим, так не поступают с матерью!
В любом случае, уезжай в Москву, потому что тут творятся странные дела. Я видела Сережу, но я не могу тебе рассказать об этом в письме. Не уверена, что вообще хочу говорить об этом – слишком ужасно то, что я увидела. Возможно ли, чтобы мои глаза обманули меня? Не думаю. Он точно был там. А где, кстати, была ты? Ладно, не важно. Просто будь осторожна. И уезжай в Москву, пожалуйста. Я понимаю, ты подцепила кого-то тут, в Париже. О, это так легко, тем более для тебя. Ты никогда не понимала своего счастья, унаследовав от меня гораздо больше, чем думаешь. У тебя отличные ноги. Впрочем, ты и сама наверняка знаешь об этом. Позвони Шуре, как приедешь. Твой кот уже разодрал обои в ее гостиной. Скажи ей, что я купила косметику.
Ах да, будь поосторожнее с мужчинами. Им всем нужно только одно…»
В письме не содержалось ничего путного, и сколько я не перечитывала его, яснее от этого не становилось. Больше всего меня заинтересовало это таинственное «одно», которое так нужно мужчинам.
Проходящие мимо туристы разглядывали величественный, местами облупившийся от старости особняк за моей спиной и громко восторгались, экспрессивно размахивая руками, словно считали, что их сочтут недостаточно восхищенными, если они не будут походить на ветряные мельницы.
– Вы не могли бы сфотографировать нас? – обратилась ко мне одна немка на ломаном французском. Наверное, расслабленный вид помог мне замаскироваться под парижанку. Я кивнула и покорно сфотографировала галдящую немецкую компанию несколько раз. Я давно уже могла быть у Андре – его клиника находится всего за парой поворотов. Так что же тогда я делаю тут, на этой мраморной лавочке? Я попыталась представить себе, каково это будет, когда Париж и все, что с ним связано, станет для меня только воспоминанием. Буду ли я пересматривать фотографии и вспоминать красоты бульваров и парков? Или мой мозг сохранит лишь серьезное, напряженное лицо Андре, его жажду моего обнаженного тела, желание, которое до него никто не испытывал в отношении меня? Мой Париж. Рядом с Андре я чувствовала себя инопланетянкой.
– Спасибо, – сказала немка весьма недружелюбно. Оказывается, я так и стояла с ее телефоном в руках, забыв вернуть после этой спонтанной фотосессии. Я протянула ей аппарат, и та забрала его у меня, полная смутных подозрений. Немецкая речь звучала грубо, как лай. Туристы уходили, поглядывая на меня с неодобрением. Наверное, решили, что я – наркоманка. Кто еще станет валяться в парке посреди рабочего дня?
