Сегодня я наблюдал, как умирает человек.
Этого никто не ожидал, и мне до сих пор не верится, что такая драма произошла у меня на глазах. Так много в жизни волнующих моментов, предугадать которые мы не в силах, а потому нужно учиться смаковать их, ценить, ведь они вносят разнообразие в наше монотонное существование. А мои дни тянутся особенно медленно – здесь, в этом мире за высокими стенами, где люди пронумерованы и различаются не по именам, не по Богом данным талантам, а исключительно по статьям совершенных преступлений. Мы одинаково одеты, едим одинаковую пищу, читаем одни и те же потрепанные книги из тюремной библиотеки. И дни похожи один на другой. Пока вдруг какое-нибудь происшествие не напомнит о том, что жизнь непредсказуема.
Именно это и произошло сегодня, второго августа, которое выдалось невыносимо жарким и солнечным – как раз как я люблю. Пока другие потеют и шаркают по тюремному двору, словно полусонное стадо, я стою посреди спортивной площадки, подставив лицо солнцу, как ящерица, млеющая от жары. Мои глаза закрыты, так что мне не видно, как вонзается в тело нож и как жертва, пошатнувшись, падает. Но я слышу гул взволнованных голосов и открываю глаза.
В углу тюремного двора истекает кровью человек. Остальные разбредаются по сторонам, привычно нацепляя маску равнодушия: «Ничего не вижу, ничего не знаю».
Я один подхожу к лежащему человеку.
Какое-то мгновение я просто стою и смотрю на него сверху вниз. Его глаза открыты и пока видят – хотя бы мой черный силуэт на фоне сияющего неба. Он молод, у него совсем светлые волосы, а бородка едва ли гуще пушка. Он открывает рот, и наружу вырываются пузырьки розовой пены. Кровавое пятно растекается на его груди.
Я опускаюсь на колени возле него, разрываю на нем рубаху, оголяя рану чуть левее грудины. Лезвие ножа прошло прямо между ребер и явно задело легкое, а может, и предсердие. Рана смертельная, и он это знает. Он пытается заговорить со мной, его губы беззвучно шевелятся, глаза пытаются поймать фокус. Он хочет, чтобы я наклонился ближе – возможно, чтобы услышать какое-нибудь предсмертное признание, но меня совершенно не интересует то, что он хочет сказать.
Гораздо больше меня занимает его рана. Его кровь.
Я хорошо знаю, что такое кровь. Я знаю ее вплоть до мельчайших элементов. Через мои руки прошло бессчетное количество пробирок с кровью, я имел возможность любоваться всеми оттенками ее красного цвета. Я гонял ее по центрифугам, сортируя по двухцветным пакетикам клетки, отделяя желтоватую сыворотку. Мне знаком ее блеск, ее шелковистая текстура. Я видел, как атласным потоком струится она из свежего надреза на коже.
Кровь сочится из его груди, словно божественная вода из святого источника. Я прижимаю ладонь к ране, окуная ее в теплую жижу, и кровь покрывает мою руку, словно алая перчатка. Он думает, что я пытаюсь помочь ему, и в его глазах вспыхивает искорка благодарности. Скорее всего, в короткой жизни парня было совсем мало доброты; какая ирония судьбы – меня вдруг ошибочно приняли за благодетеля.
У меня за спиной раздается шарканье сапог и слышится грубый окрик: «Назад! Всем назад!»
Кто-то хватает меня за рубашку и оттаскивает прочь от умирающего. Во дворе пыль столбом, воздух наполнен криками и бранью – наше стадо загоняют в угол. Орудие убийства – нож – остается валяться на земле. Охрана требует ответов, но никто ничего не видел, никто ничего не знает.
Как всегда.
Я держусь чуть в стороне от остальных; меня здесь побаиваются. Поднимаю руку, с которой все еще капает кровь умершего, и вдыхаю ее сладковатый, с примесью металла запах. По одному только запаху я могу определить, что это молодая кровь, вытекшая из молодой плоти.
Заключенные таращат на меня глаза, и пропасть между нами становится еще шире. Они знают, что я другой; они всегда это чувствовали. Даже эти отъявленные злодеи поглядывают на меня с опаской, потому что понимают, кто я такой и на что способен. Я вглядываюсь в их лица, пытаясь отыскать среди них кровного брата, под стать мне. И не нахожу его даже здесь, в этом скопище монстров.
Но он существует. Я знаю, что не одинок на этой земле.
Где-то есть единомышленник. И он ждет меня.
Уже слетались мухи. За четыре часа на жаркой мостовой южного Бостона растерзанная плоть успела поджариться и теперь источала особые запахи, которые, словно гонг к обеду, созывали насекомых. Хотя то, что осталось от тела, было накрыто простыней, стервятникам еще было чем поживиться. В радиусе тридцати футов были разбросаны ошметки мозга и прочие останки. Кусок скальпа застрял на втором этаже дома, зацепившись за цветочный ящик, а лохмотья кожи приклеились к припаркованным автомобилям.
Детектив Джейн Риццоли никогда не жаловалась на желудок, но даже ей пришлось остановиться; закрыв глаза и сжав кулаки, она злилась на себя за минутную слабость. Держись. Держись. Она была единственной женщиной-детективом в отделе убийств Бостонского полицейского управления и знала, что постоянно находится под безжалостным прицелом критики со стороны коллег. Любой ее промах, как и триумф, неизменно привлекал всеобщее внимание. Ее партнер Барри Фрост уже успел умять свой завтрак и теперь сидел в прохладном салоне автомобиля, уронив голову на колени и ожидая, пока уляжется буря в животе. Но она не могла себе позволить поддаться тошноте. Она была единственным представителем власти на месте происшествия, и толпа, собравшаяся по ту сторону ленты полицейского оцепления, внимательно наблюдала за ней, отмечая каждый ее шаг, каждую мелочь в ее внешнем облике. Она знала, что выглядит моложе своих тридцати четырех лет, и старалась держаться строго и официально. Недостаток роста она компенсировала прямым взглядом, а широкие плечи добавляли ей солидности. Она уже научилась доминировать на месте расследования, и не в последнюю очередь благодаря своей дотошности.
