Ботсвана, март 2014 года
На тропу опускается знойный вечер. Все звуки глохнут в стрекоте цикад. Под моими ногами хрустит крупный рыхлый песок. Идти так же легко, как и дышать. Мои мысли раскачиваются и дрейфуют в теплом воздухе.
Адам, счастливый, будет потягивать пиво, это в новинку… Зоуи сейчас, наверное, под деревьями с какой-нибудь ящерицей в руках. Элис читает, пристроившись поближе к Теко, ее темные волосы метут по странице. С утра она уже успела немного успокоиться. По саду распространяются ароматы ужина, Элизабет ставит цветы в стакан.
С тропы вспархивает хохлатый бюльбюль, его дробный крик нарушает покой: скорей, скорей, доктор, скорей. Золотое сияние меркнет в просветах между деревьями. В тени красным пятном вспыхивает пустынный цветок. И вот они, сумерки.
Время ужина и купания. Сэм, наверное, плачет.
Первой птице отвечает другая, потом еще одна, и вскоре на всех деревьях поднимается беспорядочный галдеж. Темнеющий воздух ощущается во рту густым, как пирожное.
Перед моими ногами тонкая змея с молниеносной быстротой скользит через тропу и скрывается в кустах. Мне хочется какой-нибудь выпивки с джином. Хочется, чтобы Адам поразился, увидев, что я добралась до дома пешком, и пожалел, что забыл проверить машину и зарядить свой мобильник.
Когда я приближаюсь к воротам, они уже окутаны тенью, но на ощупь их доски все еще горячие. Открываясь, створки ворот издают две знакомые жалобные ноты. Лягушки в пруду за домом заводят свой булькающий, как отрыжка, ночной концерт. Я сбрасываю скользкие от пота шлепанцы и чувствую ступнями мягкую пыль. Облегчение от того, что я дома, болезненно распускается в грудной клетке. Я огибаю поворот подъездной дорожки, с нетерпением ожидая, когда впереди, за лужайкой с низким кустарником, в окнах покажутся первые огни.
Мне требуются считаные секунды, чтобы обнаружить весь дом ярко освещенным и увидеть скачущие по лужайке лучи фонариков. Адам кричит, его голос похож на низкий рык изнемогающего от боли зверя. Он неподалеку, у деревьев. Я перехожу на бег, Адам оборачивается, его лицо маячит в сумерках белым пятном. Зоуи стоит у стены дома и тихо плачет. Значит, не она. Элис сидит на корточках в углу. Увидев меня, она грациозно встает. И не она.
А потом я понимаю.
Тени в нашей спальне колеблются не так, как обычно. Всего через мгновение я замечаю, что занавески разорваны и чуть трепещут на легком ветру. Кучка битого стекла поблескивает на ковре под окном, несколько зазубренных осколков все еще держатся в раме.
Детская кроватка пуста.
Лондон, март 2013 года
Это было неподходящее время, чтобы начинать разговор. Полночь. Дождь барабанил в окна, на столе между нами стояла пустая винная бутылка. Худое лицо Адама раскраснелось, и он то и дело ерошил свои темные волосы, пробегая по ним пятерней. Мне хотелось пригладить непослушные пряди и прижаться губами к морщинкам между его бровей, но он явно что-то скрывал, и это меня останавливало.
На кухне царил кавардак: София ушла смотреть с друзьями какой-то польский фильм, не успев отправить по своим местам детскую обувь и сумки, валяющиеся по всему полу. Наши бокалы и картонки из-под еды тоже следовало бы убрать. На буфете давно ожидали моего просмотра покосившаяся стопка рисунков Зоуи и аккуратно сложенная математика Элис.
Список завтрашних дел начинался в восемь утра двумя гистерэктомиями. Я отодвинула стул и встала. На лице Адама застыло выражение углубленности в себя, словно он производил в уме какие-то подсчеты. Я принялась убирать со стола и складывать посуду на переполненную мойку.
У моего отца были старинные весы, они стояли на письменном столе в кабинете и куда-то подевались после его смерти. Сделанные из полированного дерева и латуни, они дополнялись рельефными металлическими разновесами. В детстве отец разрешал мне с ними играть – взвешивать его письма и бандероли. Порой тонюсенького листа бумаги хватало, чтобы нарушить баланс. Мои отношения с Адамом были в точном равновесии с работой и успехом, но сдвиг в ту или иную сторону мог случиться в любой момент. Я с грохотом свалила в раковину столовые приборы. Я любила Адама. Мне нравилось в нем почти все: улыбка, углубляющая морщинки вокруг его глаз, то, как он подхватывал и кружил детей в конце дня, тепло его тела рядом с моим в постели, но его победы были равнозначны моим поражениям. Я желала Адаму успеха ровно до тех пор, пока его достижения не затмевали мои.
– Выкладывай. – Я потянулась за его тарелкой. Вряд ли у него получится долго скрытничать. Это может оказаться пустяком, чем-то вроде с лету поставленного диагноза или победного удара в партии в сквош.
– Тут подвернулись кое-какие исследования. – Адам прокашлялся – лишний, царапнувший ухо звук. Голос звучал маловыразительно, но расширенные зрачки следивших за мной глаз выдавали Адама с головой: нет, это не какой-то заурядный проект. Я поставила тарелку в раковину поверх ножей и вилок, села напротив, положив руки на стол, и приготовилась.
– Дай-ка угадаю: фонд «Уэлком Траст» согласился финансировать твои противораковые эксперименты со стволовыми клетками?
Гордость и зависть свернулись клубком в глубине моего живота.
Адам покачал головой и скосил глаза в сторону.
– Помнишь твои исследования двенадцать лет назад в Сан-Франциско?
Я кивнула, хотя казалось, оно было так давно, это странное, далекое время тоски по Адаму и ходьбы вверх-вниз по туманным холмам к больнице и обратно. Под невнятные звуки джаза, залетающие в распахнутые окна лаборатории, я дни и ночи напролет пачкала и разглядывала предметные стекла, а затем анализировала и часами записывала результаты.
– …только что поженились, но это был отличный шанс, и я тебя отпустил, – продолжал Адам.
Воспоминания о ярко освещенной полуночной лаборатории, стойках со стеклами и пустых кофейных чашках померкли. Адам пристально смотрел на меня и постукивал пальцами по столу.
В ответ я тоже уставилась на него.
– О чем все-таки речь?
Он быстро опустил взгляд.
– Мою кандидатуру одобрили на исследовательскую должность в Ботсване. На год.
В воцарившейся тишине щелкнула посудомойка. Конец цикла. Мы часто делали вид, будто не замечаем, что пора ее выгружать, но на сей раз мы играли по-новому. Адам словно врезал мне под дых, и вышла скорее драка, чем игра.
