Год 7069 от сотворения мира[1] оказался для Руси тяжким и долгим. Зима закончилась пожарами – огонь начисто сожрал Себеж, Псковский посад, монастырь Иоанна Милостивого и несколько церквей. В середине лета полыхнула и сама Москва – огонь истребил половину города, вынудив даже царский двор, несмотря на тяжелую болезнь государыни Анастасии, бежать в Коломенское. Там она, любимая мужем и людьми, и преставилась в самом начале августа.
Плач по совсем еще молодой царице стоял вселенский – тихая и скромная, племянница боярина Ивана Кошкина тем не менее заслужила доброе имя и уважение в русском народе. Государь же, от горя почти лишившийся рассудка, не мог ни есть, ни пить, и даже ноги отказывались ему служить – на похоронах его буквально несли вслед за гробом, удерживая под плечи, младший брат Юрий[2] и князь Владимир Старицкий.
Разумеется, по поводу безвременной кончины было проведено тщательное расследование. Андрей Зверев ничуть не удивился, когда выяснилось, что причиной смерти стало колдовство, наведенное Алексеем Адашевым и попом Сильвестром, – он сам же и предупреждал государя о злом чародействе еще семь лет тому назад. Не удивило Зверева и то, что царь Иоанн, святоша и чистоплюй, наказывать убийц не стал, лишь отослал их из Москвы. Попа – в Кирилло-Белозерский монастырь, секретаря – воеводой в древний Юрьев.
Вместе с сороковинами умершей царицы в Москву пробралась лихоманка, которая почти до Рождества собирала с города свою жестокую дань – пусть и не столь тяжкую, как при «черном море»,[3] но все равно заметную и горестную. Пытаясь избавиться от напасти, горожане отстроили на Наливках новый храм Пресвятой Богородицы – срубив его всего за три дня – и прошли вокруг Москвы крестным ходом.
Разумеется, за всеми этими напастями на Руси почти все успели забыть о небольшой порубежной стычке, случившейся на далеком Балтийском побережье, и о героях того короткого победоносного похода. Что князю было только на руку.
Правда, князь Андрей Васильевич Сакульский в этих событиях никак не участвовал. Еще до начала Ливонской войны он, скупо обласканный Иоанном, отъехал в свое имение – отдыхать, следить за хозяйством, радоваться подрастающим детишкам и пребывать с супругой Полиной в согласии и радости. Награды за свой крымский набег Андрей Зверев не ждал. Такие уж сложились у него отношения с нынешним властителем Руси, что, коли тот его в поруб не посадил – и за то спасибо.
О московских бедах князь узнавал из редких писем своего побратима дьяка Ивана Кошкина. Впрочем, не только московских, но и своих собственных – в последней грамоте боярин Иван Юрьевич отписал, что лихоманка заглянула в столичный дворец Сакульских и выкосила там всю прислугу. На хозяйстве остались лишь немощный подворник да пара цепных псов.
Гонец оставил письмо, пообедал от души, с благодарностью спрятал в кушак алтын, но от бани и ночлега отказался, еще засветло умчавшись дальше в Корелу с грамотами к воеводе. Андрей же остался размышлять над неприятным известием.
– Отчего грустишь, батюшка? – погладила его по голове Полина. – Нечто известия недобрые получил?
Зверев молча передал жене послание, сам отошел к окну, выглянул наружу через светлый треугольник небольшого витража на левой створке.
Слюда, столь обыденная в новгородских домах, вызывала у него ощущение слепоты. Ладно летом, когда тепло – окна постоянно нараспашку можно держать. А зимой? Что за жизнь, коли из светелки наружу не выглянуть, если шум какой случится, крики, али просто любопытство одолеет? Но стекол больших ни на Руси, ни в Европе было не сыскать. Даже знаменитые венецианские и стамбульские мастера умели выдувать лишь маленькие пластинки. С две-три ладони, не больше. Да и те норовили окрасить под самоцветы. И стоили эти стекляшки немногим меньше драгоценных камней. Пришлось князю обойтись лишь тремя стеклами, вставленными в окна в обрамлении красно-синих витражей. «Глазки» для обзора ценою почти в полста полновесных новгородских рублей получили горница, где он занимался бумагами, спальня и трапезная. Остальные окна остались слюдяными.
– О Господи, – громко охнула княгиня и торопливо осенила себя знамением, – лихоманка! Надобно молебен немедля заказать. А то как бы до нас не добралась подлая старуха.
– Лихоманка по морозу не ходит, – повернулся от окна Зверев. – В холода она спит.
– Как же ш-ш спит, милый? – вскинула грамоту Полина. – Вот же она, поветрие в Москве!
– Так то в Москве…
Андрей испытывал очень странное ощущение. С одной стороны, память подсказывала, что все побасенки про лихоманку – глупость и суеверия, и на самом деле болезни вызываются вирусами и микробами. Не иначе, забрел в Москву вместе с южным купцом новый штамм гриппа и лютует на непривычном к экзотике населении. С другой стороны – волхв Лютобор, помнится, сказывал про живущую на болотах уродливую старуху Лихоманку, что выбирается иногда на сушу да бродит по городам и весям, прихватывая грязными узловатыми лапами жизни попавшихся на пути людишек. И лучшая защита от старухи этой – обычная борозда, но пропаханная сохой, в которую только женщины впряжены и которой женщина управляет. С третьей, князь успел привыкнуть к общему убеждению, что служба в храме, искренняя молитва да колокольный звон – надежнейшая защита от любой беды. И убеждение это потихоньку просачивалось в его разум.
Эти три его знания то противоречили друг другу, то переплетались и друг друга подкрепляли. Так, по учению волхва, из замерзшего болота лихоманка вылезти не способна, ибо замурована ледяным панцирем; согласно инфекционной теории, на морозе микробы дохли – а искренняя молитва путем самогипноза укрепляла иммунитет верующего. Но в то же время лихоманка забраться зимой в город не могла, а вот вирус – запросто. Очень уж много там теплых домов, слишком тесно общаются люди. Да еще и навоз – неизменный спутник любого скакуна, буренки или мелкой овцы, лежащий везде и всюду толстым или тонким слоем, – отнюдь не улучшал атмосферы в столице. Н-но – где город, там и суета, корысть, ложь, блуд, гордыня… Стало быть, лихоманка и карой могла оказаться за грехи людские. Запросто! От грехов же ничем, кроме молитвы, не откупишься…
– Что ты так на меня смотришь? – забеспокоилась женщина, тронув пальцами кружевной, с жемчужной понизью чепец, стряхнув с сарафана несуществующую ворсинку.
За минувшие десять лет княгиня заметно поправилась, отчего стала только краше. Сейчас Андрей не мог понять, отчего перед свадьбой считал Полину толстой? Она была и оставалась настоящей красивой женщиной. Женщиной в теле, сильной, здоровой и соблазнительной. Есть кого обнять, что поцеловать, к чему прижаться. Не дохлятик холерный с костями наружу, который того гляди сломается от любого прикосновения, а настоящая красавица. Та, что и любовью одарит, и ребенка здорового выносит.