В одно из солнечных утр… в одно из солнечных утрей… в одно из солнечных утров… короче, однажды после завтрака, Хайретдинов затеялся щёлкать тумблерами радиостанции и готовиться к утреннему сеансу связи с «Графиком». Ночной горный ветер к тому времени угомонился, перестал завывать в скалах и хлопать плащ-палаткой, натянутой над нашим СПСом. Пять обитателей Второй точки, слопавши завтрак, покуривали трубочку, молча передавали её по кругу. Болтать с утра никому не хотелось, в «помещении» было тихо, аккумуляторы в радиостанцию зарядили свежие, поэтому Хайретдинов не надел наушники себе на голову, а держал их в руке, перед своим лицом, вместе с тангентой.
– «График», я – Вершина Двенадцать. Перехожу на приём. – Сказал в микрофон Хайретдинов и отпустил кнопку передачи.
– Ухады дамой. – Хриплым голосом сказала радиостанция с жутким таджикским акцентом. – Забирай своя пасани и ухады, мана, дамой. Моя тэбэ приказаль.
Мы все, как один, навострили уши и повернулись к Хайретдинову. Тот удивлённо вскинул брови, отпрянул было от наушников, но очень быстро перешел в положение боевого взвода, исказился гримасой гнева и выдохнул:
– Ах ты гад!
Затем Хайретдинов вдавил кнопку передачи чуть ли не внутрь тангенты и заорал командирским голосом в радиоэфир:
– Ты, душок бородатый! Ты кого пытаешься лечить? Прапорщика Советской Армии? Да я твой … шпарил, когда ты ещё валялся в куче собственных какашек!
Дальше Прапорщик заорал так, что под нашей горой, в штабе полка, я полагаю, заскакали по полу армейские табуретки. Ну, во всяком случае, весь гарнизон поста Зуб Дракона и половина ущелья Хисарак слышали каждое его слово. Рёвом Буйного Бронтозавра Хайретдинов выстроил настолько изощрённую матерную конструкцию, что, если я приведу её в качестве цитаты, меня не только никогда не возьмут в Союз писателей, но и не пустят к приличным людям, в стойбище Оленевода Бельдыева.
Четыре лица, офигевших от красоты нецензурной брани, с восхищеньем смотрели на Хайретдинова. В окрестностях горы Зуб Дракона выключился звук, отключился свет, смолк в зелёнке стрёкот насекомых. В небе споткнулись птицы, забыли, как махать крыльями и камнем рухнули на дно ущелья Хисарак. Испуганно замер текущий с горы ручей, ветер стих и умер, облака с охреневшими лицами врезались в Центральный Гиндукуш. Гиндукуш от неожиданности присел и в страхе сжался. Жалостно всхлипнув, остановилась речка Гуват, глубокое офигенье накрыло долину реки Панджшер и весь Мир звенящей немой тишиной.
Все окрестности слышали только грандиозный мат Хайретдинова и биение собственных сердец. Отдыхал весь радиоперехват, находившийся в зоне вещания нашей радиостанции. Несколько минут в этой зоне никто не вёл никаких боевых действий, никто никуда не бежал, никто никуда не стрелял. Все, затаив дыхание, слушали Хайретдинова. А он рассказывал бородатому неудачнику на русско-татарском эксклюзивном наречии про всю горечь несчастного духовского существования, про низменность его душевных порывов и про всю никчёмность его подготовки по части радиоперехвата. И лишь в самом конце разговора предложил прийти и получить в задницу то, что в литературных произведениях никто никогда не возьмётся описывать.
