Александра Семеновна открыла дверь своим ключом. Голова, после вчерашних поминок, немного болела. В квартире усопшей соседки царил бардак. Это и понятно, кто теперь здесь будет наводить порядок?
Семеновна устало бродила по хаосу. Среди развороченного тризной стола с остатками еды и старой посуды, продавленных стульев и куч тряпья по углам, соседка была похожа на курицу среди безобразия скотного двора. Съела скукоженный покрытый капельками испарины кусок сыра, на подоконнике обнаружила недопитую рюмку водки, не задумываясь, выпила ее содержимое и присела на табурет. Из туалета раздался звук унитаза, от которого Семеновна даже вздрогнула.
– Что они там себе думают? Вот ты мне объясни на милость, – громко спросила Семеновна, подойдя к двери уборной. – Какие-то сволочи, других слов я подобрать не могу. Совсем уже народ в нищету вогнали. Я на прошлой неделе газету читала, так вообще волосы дыбом. Никогда не думала, что придется еще и в конце жизни голодовать. Вот после войны страшная голодуха была, собак ели, хлеб давали по карточкам, варенье варили без сахара… На всю жизнь запомнила его вкус. А нам, ребятам, ведь не объяснишь, что жрать нечего, вот мать и плакала тайком. Потом, когда карточки отменили, нам все не верилось, что хлеба теперь можно есть вволю. Четыре буханки тогда с братьями умяли, потом животы очень болели.
Из-за двери никто не ответил.
– Ладно, пойду, я, чё-то устала прибираться тут. Пойду, полежу, потом еще приду… поприбираюсь. Народ совсем сдурел, смотри-ка, кто-то рюмку припрятал с закуской… Совсем сдурели, сволочи. Ну, ладно, отдохни и ты поплачь, помогает… Горе-то какое. Эх, Дуся, Дуся, сама ушла, а сыночка не забрала с собой, – и шепотом добавила, – а зря…
Семеновна горько вздохнула, смахнула слезинку. Подумала, как-то оно будет, когда и ей придет срок отдать Богу душу? Пошла домой поплакать и заранее пожалеть себя, а быть может, свою дочь, которая вряд ли успеет на похороны, потому что живет аж в Салехарде, а оттуда за три дня не доберешься. Кто будет ее хоронить, как оно будет… неизвестно.
Похороны соседки организовывала она одна. Семеновна ходила по соседям просила помочь. Кто деньгами, кто свозил на своей машине по инстанциям. Одним словом, похоронили соседку Дусю, как считала Семеновна, нормально. Да и поминки организовала тоже она. И теперь понимала, что, когда придет ее срок, бегать и хлопотать будет некому. В подъезде из стариков теперь кроме нее никого не осталось. Все остальные жильцы хрущовки были более-менее молоды, и помирать им еще рано.
Когда дверь за соседкой закрылась, из туалета на инвалидной коляске выехал Кусков. Двигался он хотя и уверенно, но осторожно, ощупывая встречные углы руками. На нем была старенькая, застегнутая на все пуговицы, но чистая белая рубаха. Глаза скрывали темные очки. Он несколько раз наткнулся на стоящие, на непривычных местах табуретки и стол, пока не добрался до подоконника, где нашел магнитолу и включил радио. Оттуда зазвучали новости о выборах, взрывах, революциях на Ближнем Востоке, ДТП и прочая чернуха. Молодой человек выключил радио и подался на кухню. Там в холодильнике взял бутылку водки.
– Царствие небесное тебе, мама, – и запрокинув голову, стал пить обжигающую жидкость крупными глотками. Потом закашлялся. Минуту сидел переваривая. Комок в горле душил, из глаз брызнули слезы. Кусков сквозь слезы заорал во все горло песню: «Комбат – батяня, батяня – комбат…»
То ли прооравшись, то ли проплакавшись, уставший Кусков снова припал к горлышку бутылки…
*
Из забытья его вывел звонок в дверь, который прозвучал резко и требовательно. Кусков нехотя подъехал к двери.
– Кто?
– Я это, Серега Селезнев. Помнишь?
Кусков помнил Серегу. Они были друзьями с детства. Вместе росли, вместе пошли в школу, вместе ушли в армию. Потом Серега женился и переехал в соседний дом в примаки к своей жене. Его же родители перебрались жить в деревню, откуда тридцать лет назад приехали в город за хорошей жизнью. А вот в старости потянуло их на малую родину, да и жалко было оставлять дома, которые достались в наследство от их деревенских родителей.
Последний раз Кусков видел друга детства на своих проводах в армию, и вот, вдруг, Серега объявился.
Серега ворвался в квартиру, как свежий ветер, хотя свежим его можно было назвать с большой натяжкой, потому что друг детства дополнил комнатное пространство запахом густого перегара.
– Здорово, – пожал руку Кускову Серега и, на алкогольном нерве затараторил, не прерываясь. – Ну, как ты? Да-а, жалко тетю Дусю. Теперь один… Ну, ниче, ты не боись, я тебе, если чё надо, помогу, друзья детства все-таки. Слушай, после поминок, может, у тебя выпить чего осталось, а то вчера ветку перегнул, сейчас трясет, как не знаю что.
Кусков, обрадовался Сереге и кивнул на старенький шифоньер, где была припрятана водка.
– О, ейс! Ты будешь? Давай помянем, легче будет.
Серега быстро разлил по рюмкам. Одну всучил Кускову, быстро чокнулся и стремительно опрокинул ее в свое пышущее похмельем нутро. Минуту сидел набычившись, переживая первую похмелочную, потом встрепенулся и уставился на Кускова уже посветлевшими глазами. Сереге явно полегчало, после чего, по старой русской алкогольной традиции, требовалось поговорить.
– Ты не боись, Серега Селезнев никогда своих друзей в беде не бросает, – начал разговор по душам друг детства. – Прорвемся. Может сразу по второй?
Серега разлил, сообщил, что за помин души надо пить не чокаясь, выпил сам. Кускову стало хорошо. Хорошо, что сейчас на следующий день после похорон матери сидит дома не один. Он был благодарен Сереге, что тот, вспомнив о друге детства, зашел его проведать. Благодарен, что тот не вовлекает его в разговор, а треплется сам, не жалеет друга и не задает лишних вопросов о будущем. Хорошо, когда есть друзья. Эта уже пьяная мысль согрела не хуже водки, и стало спокойнее.
– Классно было в детстве, рассуждал Серега. – Ни тебе забот, ни хлопот. Даже соплю тебе подотрут, живи и радуйся. А сейчас… Моя совсем оборзела. Сегодня просыпаюсь – так тошно, а она орет своим противным голосом. Так заколебала, ну, я и долбанул ей промеж рог. Так она, стерва живучая, топор схватила и нагло так мне в глаза говорит: «Убью на хрен, и мне ничего не будет». Прикинь, в каком настроении я сегодня из дома вышел.
Снова налил Серега, предупредив друга, что пьет теперь по половинке, чтобы на дольше хватило, и чтобы можно было толком поговорить.
– Конечно, все от водки, – настроение Сереги приобретало все более философские мотивы. – Ну вот, если разобраться, так ведь это она вместе с тещей меня на стакан посадили. Выпей, зятек, ты у меня хороший. А моя, я сколько раз ей говорил, давай вместе, я из запоя выйду, ты только гостей не приглашай, ну месяц, или два, а там я бы выправился. Так нет, сука, заявила, что из-за меня, пьяницы, она свой образ жизни менять не собирается. Вот оно и пошло-поехало. Она с бодуна не болеет, здоровая стерва, а мне с утра хреново. Ну, там, пивка или еще чего, а, как говорится, сто грамм не стоп-кран, дернешь – не остановишься. Понятно, что к вечеру нажрешься, да еще и эта халда постоянно орет своим противным голосом. Хотя, если разобраться, то моя-то тоже уже на стакане, бабы они быстрее мужиков спиваются. Только она этого не понимает. Для нее я главный корень зла и беспробудного пьянства. Запои, конечно, частенько стали случаться. Ну, ладно, загрузил я тебя, давай лучше выпьем. Что делать собираешься?
