История города – это разваливающийся старый особняк, в котором полным-полно комнат, чуланов, спускных желобов для грязного белья, чердачных помещений и всяких других укромных местечек… не говоря уже об одном, а то и двух потайных ходах.
Стивен Кинг, «Оно».
Коридор стих. Будто не было этих мучительных шести часов, когда стены старого дворца грозились разойтись в трещинах. Настолько невыносимы для мужского слуха были крики роженицы.
Двери комнаты для прислуги отворились, из них, хромая на одну ногу, вышла Марь Степановна – старая повитуха. Ходили слухи, будто в свое время она приняла Павла I. Марь Степановна вытерла руки о фартук и громко выдохнула.
– Ваша очередь, – кинула она камердинеру и исчезла в дверном проеме.
Георгий вошел в комнату для прислуги. На кровати лежала Лёна – так её здесь называли – девушка убаюкивала на руках новорожденного малыша. Того самого, которому она дала жизнь и более никогда не увидит. А он, в свою очередь, никогда не узнает ни кто его мать, ни, тем более, кто его отец.
Георгий Васильевич отодвинул занавески. Он бросил взгляд на улицу и произнёс:
– Бедный мальчик. Не успел родиться, как тут же осиротел.
– Он не сирота.
– Тогда уж и не бедный, – заметил Георгий Васильевич.
Этой же ночью младенца вынесли из дворца. Той самой парадной резиденции императорской фамилии, что до сих пор имеет место в городском ансамбле Петербурга.
Камердинер вышел из комнаты прислуги со свёртком в руках. Медленно открыв дверь в зал, Георгий высунул голову и огляделся по сторонам. Незаконнорождённые в стенах императорского дворца – дело житейское. И все же за всю историю этого самого дворца никто из августейших особ так и не поблагодарил прислугу за расширение царского династического древа.
Последняя закрывшаяся за спиной камердинера дверь жалобно заскрипела. Георгий обернулся на неприятный звук.
«Этим утром это надо будет исправить» – решил про себя он и уже сделал шаг, чтобы идти дальше, но обернулся.
На него смотрел фасад Зимнего дворца. Здания, в стенах которого на свет появилась не одна монаршая особа. Георгий взглянул на завёрнутого в шкурку оленя младенца. Каким бы очаровательным ребёнком тот ни был, но в этот дом он более не вхож. И вовсе не потому что пока ходить не в состоянии. Дверь, что только что со скрипом закрылась за ними, навеки вечные преградила этому ребёнку все пути как в комнату прислуги, где мать родила его, так и в имперские покои, где отдыхает его августейший отец.
Камердинер прижал свёрток к груди и двинул прочь от имперского дома – прямиком туда, где малышу будут рады – должны быть рады. В место, где он вырастет и даже не догадается о своём истинном происхождении. Впрочем, даже если и так, – кто ему поверит? Разве что историки спустя века разберут царский род по полочкам. Но это ведь невозможно. Кто их, простых людей, допустит до прикосновения к царской крови?
Из свёртка показалась пухленькая голенькая ручка. Маленькие пальчики, сжимаясь в кулак, схватили воздух. То ли в обещании вернуться, то ли, чтобы унести с собой частичку своей истории. Той самой, в которой его предки сделали Русь Российской Империей, превратив пожираемое Смутой государство в могущественную державу. Частичку той самой истории, о которой ему так никто и не расскажет.
Прочь из дворца, от Двора, подальше от питерской мороси – не просто климатического условия, но культурного явления – прямиком в пригород Петербурга. Туда, где вместо гранитных набережных деревянные заборчики, а с ролью царского дворца справится и скромный каменный домишко с цельной крышей, стенами и горящими каминами.
Только мороси, этой извечной петербургской напасти, там, за пределами столицы, уже точно не будет.
– Да зачем оно нужно? Там ведь так опасно сейчас! – всплеснула руками Нина Ивановна.
– Мам, это традиция, – отвечала Ирина Фёдоровна.
– Какая еще традиция! Ей сто лет в обед! Отправили бы мальчика лучше в пионерский лагерь. В наше время… – деловито начала бабушка.
– Мам, в ваше время только пионерские лагеря и были. И что ты устраиваешь? Он уже вернулся. Даже поздоровался, – Ирина Фёдоровна открыла посудомоечную машинку.
– По-русски хоть? – встрепенулась бабушка.
– Мам.
– Загубили душеньку русскую, – всхлипнула Нина Ивановна.
– Мамá! – донеслось сверху.
Нина Ивановна перекрестилась, дочь сделала вид, будто не заметила.
– Мы здесь, Николя! – отозвалась женщина. – Что случилось?
На кухне вырос худощавый юноша с копной темно-каштановых волос на голове и иссиня-чёрного смартфоном в руках.
– Я искал… – он указал на лежащие на столе ножницы. – Их.
– Ножницы, Николя. Это ножницы, – спокойно ответила Ирина Фёдоровна.
Нина Ивановна вновь перекрестилась.
– Как ты хоть? Скучал? – Взмолила бабушка.
Ирина Фёдоровна опередила сына с ответом:
– Отвык уже, наверно, от нашей мороси-то?
– В Париже… salement1, – вяло ответил юноша. – Но и тут уныние сплошное.
Бабушка вновь перекрестилась.
– Поди вещи разбери, через час запускаю машинку, – сказала мама и вложила ножницы в руки сыну.
Николя ушел, крутя перед собой ножницы, будто пытаясь запомнить русское название вместо привычных ему cisaille2.
Ирина Фёдоровна наклонилась к старухе и прошептала:
– Прекрати. Слышишь? Прекрати, говорю тебе!
– Но как же… русскую речь забыть! – положив руки на грудь, взмолила бабушка.
– Мам, он год проучился в Париже. Он по-русски только с нами по скайпу болтал. Весь тот год он даже думал по-французски. Чего ты хочешь от мальчика? Втянется ещё.
– Да ты мне ответь лучше, зачем вы вообще его туда отправили!
– Сама прекрасно знаешь, – буркнула дочь, включая чайник.
– Но не понимаю! Не понима-а-а-ю! – всхлипнула бабушка.
Ирина Фёдоровна повернулась лицом к лицу к пожилой женщине, заглянула ей в глаза и ответила:
– Каждый потомок Оленевых год проводит в Париже. Так уж повелось, что после 1917 года, мама, Оленевы перебрались во Францию.
– Да это сто лет назад было! Чего им неймётся?
– Я ещё раз говорю: традиция такая! – вспыхнула женщина.
Ирина Фёдоровна отошла к окну и уставилась в осенний Петербург. Окна их квартиры выходили прямиком в парк. Осень в этом году выдалась яркой, цветастой. Город обрядился в пёстрое красочное платье, отложив (только на время, конечно) воспетую ещё Достоевским рясу из серого угрюмого неба и холодных гранитных набережных.
«Совсем не по-питерски» – усмехнулась про себя Ирина Фёдоровна.
– Это ведь она всё это придумала? – опомнилась Нина Ивановна.
– Да.
Нина Ивановна недовольно хмыкнула.
