…смерти Сталина он узнал от домработницы Гали, которая тем мартовским днем, не постучавшись даже, ворвалась в его «конуру» и кинулась к нему на грудь, сотрясаясь от рыданий.
– Ну что ты, что ты, что случилось? – повторял смущенный и недоумевающий Арей, но женщина лишь крепче прижималась к нему, силой неведомого чувства совершенно лишенная возможности ответить на его простой вопрос…
Следует сказать, что Галя была заключенной, – з/к из расконвоированных, – каждое утро ее доставляли на работу в их коммунальную квартиру в доме на Колымском шоссе два вооруженных дюжих вохровца[1] и забирали вечером обратно в лагерь, за колючую проволоку с вышками и собаками, что находился километрах в трех от Магадана, на так называемой Транзитке. Таких, как Галя, расконвоированных, в городе работало множество – обычно их развозили на открытых грузовиках, ЗИСах и Студебеккерах[2] с надставленными бортами, в кузова которых набивалось человек по сорок зэков с вооруженной охраной за деревянными барьерами. Другие – подконвойные зэки – чаще перемещались пёхом, выстроенные шеренгами по пять в длинные угрюмые колонны, где «шаг вправо, шаг влево рассматривается как попытка к бегству», что влечет за собой стрельбу без предупреждения, – местом их работы были не теплые городские квартиры, а разнообразные «сталинские стройки» – те же лагеря, только временные, дневного пребывания, – подобно лагерям постоянным отделенные от «воли» вышками и двойными рядами колючей проволоки с «контрольной полосой», как на госгранице. Эти утренние и вечерние перемещения многих сотен людей делали город похожим на вокзал: не праздничный вокзал встреч с его радостными вскриками, смехом и объятиями, а горестный вокзал расставаний, где безмолвно, безнадежно, со слезами отчаяния на глазах прощаются навсегда, потому что поезда на этом вокзале только уходят – уходят в неизвестность, – но не прибывают ниоткуда и никогда, – перрон такого вокзала человек с воображением волей-неволей уподобит кладбищу, а бесконечные колонны зэков – траурным процессиям, провожающим в последний путь свои загубленные жизни. Да и зэку, в завываниях морозного ветра влачащему свое тело на работу, такое сравнение могло бы показаться достаточно справедливым, поскольку, следуя в колонне вверх по Колымскому шоссе, он никогда не знал, куда в этот раз его направит судьба в виде начальника конвоя: направо, в сторону Нагаевского морского порта, или налево, в сторону Марчеканского кладбища, куда и правда тем же путем, вверх по шоссе, направлялись траурные процессии, когда доводилось умереть кому-либо из вольных жителей этого города, что случалось не часто, потому что они, эти жители, были преимущественно молодыми и умирали в основном от несчастных случаев или скоротечных болезней вроде воспаления легких, и тогда при похоронах во главе процессии следовала грузовая машина с опущенными, обитыми красной материей бортами, в кузове которой был установлен гроб, а за машиной вышагивал оркестр, отчаянно фальшиво игравший траурный марш Шопена, и только потом шли родственники, друзья, знакомые и все, кому полагается в таких случаях… Поднявшись на раздорожье, то есть достигнув вершины пологой сопки, на которую взбиралось шоссе, и повернув с колонной в ту или иную сторону, зэк при желании мог увидеть оловянного цвета воду Охотского моря, крутые, с неисчезающими пятнами снега склоны Марчеканской сопки, вулканическую корону Каменного венца у входа в бухту Нагаева – это слева, и опять же – оловянного цвета воду, крутые и пятнистые, как у коровы, бока Нагаевской сопки, обрывающиеся прямо в море, и порт, кое-как (нечеловечески тяжелым трудом зэков) пристроившийся на этом косогоре, – справа. Оглянувшись назад, на устремленное вниз Колымское шоссе, зэк понимает, поеживаясь от холода, отчего в лагере – и в городе тоже – намного теплее, чем здесь, на продуваемом ветрами водоразделе, и тем более там, на виднеющемся далеко внизу галечно-песчаном пляже, даже летом нередко заваленном, как разлагающимися тушами, громадными грязно-серыми глыбами подтаявшего льда. Эта невысокая сопка, похожая на расплющенного собственным весом кита, выбросившегося на берег, прикрывает от морских ветров целый город, как у сказочной «рыбы-кит» расположившийся на ее подветренном материковом боку. Внизу, в долине, точно сбежавший заключенный, торопливо прыгает по камням речка Магаданка, скрываясь в конце концов в соседней с Нагаевской бухте Гертнера. Наветренный бок спасает людей не только от ветра и тумана: в декабре сорок седьмого на рейде Нагаевского порта взорвался пароход «Генерал Ватутин» с несколькими тысяч тонн аммонита[3] в двух твиндеках; при этом большую часть стекол в городе выбило ударной волной, отчего много людей пострадало от порезов, но, главное, они остались живы и в основном целы в отличие от множества тех, кто волей обстоятельств пребывал с другой стороны сопки. Пассажирам кораблей, входящих в бухту Нагаева, открывается как раз эта, обезображенная не столько взрывом, сколько неустанной человеческой деятельностью, сторона лица «столицы Колымского края». Именно отсюда начинается Колымское шоссе, переходящее сразу за непрезентабельным деревянным мостом через Магаданку в колымскую трассу – главную артерию, связывающую морской порт с золото- и оловодобывающими приисками Колымы, ради обеспечения которых, собственно, и создавался Магадан, – к его причалам тянутся теперь один за другим караваны сухогрузов, неся на палубах, в трюмах и твиндеках строительный лес и автомобили, тракторы и муку, узлы промприборов[4] и замороженное молоко, детали драг[5] и сухой лук, керосин в железных бочках и яичный порошок, взрывчатку и мороженное мясо, самолеты и сборные щитовые дома – всего, конечно, не перечислить, но главное, чем были заполнены прибывающие корабли, – это живой груз, рабсила: зэки, военные, вольнонаемные – которые должны были осваивать огромные пространства северо-востока СССР, едва заселенные коренными жителями – чукчами, эскимосами, эвенами, эвенками, коряками, юкагирами. Сойдя с кораблей на берег бухты Нагаева, первостроители повели себя так же воинственно, как испанские конкистадоры в Новом свете: одни – истребляя народы майя и ацтеков, а другие – уничтожая не только ранимую северную природу – среду обитания коренного населения, а значит, и само это население, – но и привезенных с собой людей – зэков. Первостроители, например, не знали, что трехметровой высоты лиственница здесь вырастает чуть ли не за сотню лет, а потому, начав прорубать первую просеку от моря к Магаданке – прообраз Колымского шоссе, – спохватились лишь тогда, когда на площади в тысячи гектаров вокруг города остались одни пеньки. Поведение первопроходцев на берегу бухты Нагаева походило на действия десантников на «пятачке», где им поручено высадиться и продержаться до прихода основных сил: они, десантники, прежде всего начинают окапываться, в поте лица вгрызаясь в землю, проклиная при этом ее неподатливость и надеясь лишь на лопату да автомат. Так берег покрылся землянками, бараками, хижинами, лачугами, хавирами и халабудами (и в самом деле похожими на окопы) – в общем, самыми разнообразными постройками из подручного материала, все как одна носившими вид и характер временных жилищ и незаметно приобретающих статус самых что ни на есть постоянных, сохранившихся в немалом числе и поныне и ставших чуть ли не визитной карточкой этих мест. Завоеватели не испытывают большой любви к завоеванным пространствам – на Колыме в силу скудости естественных сил, не позволяющей быстро залечить раны, нанесенные природе человеком, это особенно бросается в глаза, но для вновь прибывающих наглядно выражается прежде всего отбросами человеческой деятельности, прямо-таки завалившими берега бухты: ржавые бочки из-под мазута и керосина, автомобильные покрышки и остовы автомобилей, останки самых разных плавсредств – разбитых барж водоизмещением в сотни тонн, рыбацких баркасов с прогнившим днищем, громадных неказистых деревянных судов, похожих на ковчеги, с бесчисленными птицами и мелкими грызунами, нашедшими приют в пробоинах бортов, – все это походит на следы боев недавно высадившейся здесь армии и второпях ушедшей вперед, добивать врага. Понятно, что после таких трудов лик «столицы», открывающийся пассажирам кораблей, входящих в бухту Нагаева, казался не на шутку страшным, сильно изуродованным опасной болезнью – то ли проказой, то ли ветряной оспой – то ли еще чем-то скверным, с легкостью передающимся от человека к человеку… С аборигенами – охотниками, рыболовами, оленеводами, – как и с природой, не церемонились, насильно приобщая к плодам цивилизации: оленеводческим и рыболовецким колхозам, оседлому образу жизни, холодным дощатым домишкам-общежитиям, воспитанию детей в школах-интернатах, – но, лишив привычного, в гармонии с природой существования, научили только пьянству и лени и обрекли на вымирание от алкоголизма, венерических заболеваний и повального туберкулеза. Сравнение освоения Колымы с конкистой тем более справедливо, что в обоих случаях речь шла о необходимости найти большие запасы золота: отыскать страну Эльдорадо и покорить ее… В России заинтересовались районом Колымы еще во времена «золотой лихорадки» на Клондайке, так как геологические условия этих двух речных регионов оказались очень похожими, но промышленное золото здесь было открыто лишь в 1915 году, когда старатель-одиночка Шафигулин по прозвищу Бориска нашел его в бассейне Средникана
