Первыми звуками войны, ворвавшейся в мое детство, были вовсе не взрывы снарядов, а шаги отца. Он вошел в дом и проследовал мимо детской в спальню. Тихонько щелкнула дверь. Осторожно, стараясь не разбудить Радану, я выскользнула из постели и, прокравшись к спальне родителей, приложила ухо к двери.
– Все хорошо? – В мамином голосе слышалась тревога.
Каждый день перед рассветом папа выходил из дома и около часа гулял по городу, наполняя сознание образами и звуками, – из них рождались стихи, которые он потом читал мне. Однако в то утро папа вернулся слишком быстро. Рассвет только занимался, и ночь еще не уступила место дню. За папой тенью в дом проникла странная тишина.
Я представила, как он лежит рядом с мамой, слушает, закрыв глаза, ее голос, и, хотя в голове роятся мрачные мысли, ему становится легче.
– Что случилось?
– Ничего, родная.
– Что тебя гложет?
Папа глубоко вздохнул:
– Улицы полны людей, Ана. Бездомных, голодных, отчаявшихся… – Он замолчал. Скрипнула кровать – должно быть, папа повернулся к маме, и теперь они лежали лицом к лицу на одной подушке – я не раз видела их лежащими так. – Страдания…
– Что бы там ни творилось, – мягко прервала его мама, – знаю, ты защитишь нас.
Воцарилась напряженная тишина. Я представила, как их губы встречаются в поцелуе, и покраснела.
– Смотри! – Мамин голос звенел и переливался. В комнате распахнули ставни – как будто вспорхнула стая деревянных птиц. – Какое яркое солнце!
И эти простые слова прогнали гнетущее чувство, выбросили его за ворота, как бездомную кошку, которая увязалась за папой и пробралась в дом.
Свет залил фасад дома и расплескался по балкону. Сияющий ковер, сброшенный с небес беспечным теводой[1], подумала я и бросилась навстречу солнцу. Без металлической шины и ортопедических ботинок, которые я обычно носила, чтобы избавиться от хромоты в правой ноге, бежать было легко и приятно.
Солнечные лучи пробивались сквозь густую зелень сада. Словно новорожденное божество, зевая и потягиваясь, перебирало листья и ветви множеством длинных рук. Стоял апрель, и совсем скоро должен был прийти муссон, а с ним – дожди и спасение от жары и влажности. А пока в доме царили зной и духота, будто мы жили внутри воздушного шара. Моя кожа лоснилась от пота.
Приближался Новый год – долгожданный, желанный праздник!
– Подъем, подъем, подъем! – донеслось со стороны кухни.
Кричала Ом Бао, наша кухарка. Голос у нее под стать мощному телу, похожему на джутовый мешок, до краев наполненный рисом.
– Вставайте, лентяйки! – деловито кудахтала она. – Скорей, скорей, скорей!
Балкон, по которому я бежала, опоясывал весь дом. Я завернула за угол и увидела, как Ом Бао носится между домиком прислуги и кухней, нетерпеливо шлепая сандалиями.
– Умываемся, чистим зубы! – хлопая в ладоши, командовала она.
К глиняным бочкам, стоявшим в ряд возле кухни, потянулась вереница сонных девушек-служанок.
– Эй-эй-эй, солнце встало, поднимайте и вы свои зады! – Ом Бао шлепнула одну из служанок по попе. – Пропустите последний рык тигра и первый прыжок кролика!
Тигр был символом уходящего года, кролик – приходящего. Кхмеры празднуют Новый год в апреле, и начало нового, 1975 года приходилось на семнадцатое число. Оставалось всего несколько дней. В нашем доме приготовления к буддийским обрядам и приему гостей по случаю Нового года обычно начинались задолго до праздника. Однако в этом году из-за войны папа хотел обойтись без привычных торжеств. Новый год – время очищения, напомнил он, время обновления. И пока в стране идут бои, а улицы города наводняют беженцы, веселье неуместно. К счастью, мама считала иначе: именно сейчас праздник нужен как никогда – с его помощью мы прогоним зло и призовем добро.
Я обернулась и заметила маму. Она стояла в углу балкона, напротив спальни, приподняв волосы, чтобы немного остудить шею. Она медленно разжала пальцы, и длинные пряди заструились по спине, как легкая газовая ткань. Бабочка, расправляющая крылья. Строка из папиного стихотворения. Я моргнула – и мама исчезла.
Я помчалась в чулан с другой стороны дома, где накануне спрятала шину и ботинки и сделала вид, что не могу их найти, – мне так не хотелось надевать все это в жару. Однако мама, похоже, разгадала мой замысел. «Что ж, тогда завтра. Наденешь, сразу как проснешься. Уверена, они найдутся», – сказала она.
Вытащив ненавистные предметы из чулана, я быстро пристегнула шину и нацепила ботинки. Правый был немного выше, так как правая нога у меня короче левой.
– Рами! Вот ведь несносный ребенок! – услышала я, громыхая по балкону мимо приоткрытой двери детской. – Сейчас же иди сюда!
Я замерла, испугавшись, что Кормилица – наша няня – выйдет и загонит меня внутрь. Однако она не вышла, и я побежала дальше. Где мама? Где она? Балконная дверь в спальне родителей распахнута настежь. Папа с записной книжкой и ручкой – в ротанговом кресле у окна. Погруженный в себя, он опустил глаза и не обращал внимания на мир вокруг. Бог, вещающий из тишины… Строка из другого стихотворения. Как мне казалось, она очень точно описывает папу. Когда он сочинял, его не могло отвлечь даже землетрясение. Вот и сейчас он явно меня не замечал.
Мама исчезла. Я несколько раз спускалась и поднималась по лестнице, перегибалась через перила балкона, заглядывала в сад. Нигде. Я всегда подозревала, что мама – призрак! Неуловимый дух нашего дома. Мерцающий светлячок. Она растворилась в воздухе! Фьюить!
– Рами, ты меня слышишь?
Иногда мне хотелось, чтобы Кормилица тоже растворилась в воздухе. В отличие от мамы она постоянно рядом, глаз с меня не спускает. Словно вездесущий геккон, который карабкается по стене и верещит: «Тик-кер, тик-кер!» Я повсюду ощущала ее присутствие, слышала ее голос.
– Вернись, кому говорят! – гремела Кормилица в утренней тишине.
Резко свернув направо, я пробежала по длинному коридору через весь дом и снова выскочила на балкон в том месте, с которого начала. Маму я так и не нашла. Нелегко играть в прятки с духом, подумала я, задыхаясь от бега по жаре.
– Пчкху-у! – Вдали прогремел взрыв, и мое сердце забилось сильнее.
– Да где же ты, негодница? – не унималась Кормилица.
Положив подбородок на резные перила, я притворилась, что не слышу. Крохотная бледно-розовая бабочка с крыльями, нежными, как лепестки бугенвиллеи[2], вылетела из сада и села на перила прямо передо мной. Я стояла не шелохнувшись. Бабочка словно переводила дух после полета. То раскрывала, то смыкала крылья, похожие на два веера, которые гонят прочь жару.
