Миссия была непростой, но сулила приличные
деньги. Даже та часть, которая перепала бы Митьке, обещала ему приятные
перемены: от покупки машины, пусть и подержанной, до похода по клубам в компании аппетитных «цыпочек». Мечты рисовали на
простоватом и рябом лице парня счастливую улыбку и примиряли с чугунной тяжестью рюкзака. Лысый, конечно, всю
ношу взвалил на него, а сам шел едва ли не налегке. Ну да пусть! Ради «бэхи», которую Митька
уже присмотрел, стоит и потерпеть.
Подъем на этом отрезке был пологим. А вчерашняя жара
сменилась упоительной прохладой. Потому сегодня шагалось легче, хоть
непривычное к восхождениям тело и ныло каждой клеточкой. Они с Лысым за эти два дня поднялись так высоко, что окружавшее со всех
сторон небо с наползающими тучами казалось потемневшим перед бурей морем, а пики гор – затерянными в нем островами. Лысый
приостановился и обеспокоенно завертел головой в поисках укрытия: оказаться в горах под ливнем и грозой было не только
неудобно, но и опасно. Митька вытянул в сторону руку, и она, казалось, погрузилась в махровую толщу грозовой тучи. Он так устал от зноя, липкого пота и стискивающей грудь
духоты, что жаждал дождя. И небеса услышали его. Ливень обрушился на землю стеной, словно в переполненных водой тучах
некто раздернул гигантские молнии. Лысый громко выругался, а Митька завопил от
восторга и задрал
вверх лицо, ловя открытым ртом водные струи. Дождь смыл не только пот с лица, но и, казалось, забившийся в ноздри запах пыли. И следом за этим будто
спал невидимый покров, сдерживающий живые и острые ароматы. Митька даже ошалел от той
«какофонии» запахов, которая ударила ему в нос: сырой земли, грибов, йода и травяной свежести.
Лесные запахи смешивались с морскими, кружили голову и наполняли восторгом. Эта экспедиция творила с ним что‑то непонятное,
но радостное: из хмурого и недовольного жизнью гопника превращала едва ли не в тонко чувствующего
поэта. Но только как Митька ни пыжился, охарактеризовать свой восторг словами
не смог. Поэтому просто станцевал под ливнем, нелепо размахивая руками и взбрыкивая ногами.
– Совсем идиот, – припечатал Лысый и сплюнул сквозь зубы. Капли стучали по его обтянутому желтоватой кожей
черепу, вода катилась струями по впалым щекам и лилась за шиворот. Лысый морщился, ежился, страдал
и совсем не
понимал настроения напарника. Им все же пришлось сделать привал, пережидая
дождь. И эта
задержка выбила Лысого из душевного равновесия. Митька его понимал: дорога
оказалась сложней и дольше, чем они себе представляли. Еще вчера они должны были
встретиться с проводником в деревне, но тот именно сейчас возжелал отшельничества и поднялся в горы. Приди они на
несколько дней раньше, застали бы старика дома. Можно было бы, конечно,
отсидеться внизу, ожидая, когда проводник вернется. Но житель деревни, с которым разговаривал
Лысый, сказал, что старик вместе с внучкой нередко уходят в горы до осени и спускаются, только чтобы пополнить запасы провизии, и то редко. Благо житель
указал им примерный путь, по которому те ходили. Лысый, конечно, матерился,
сыпал проклятиями и в адрес
старика, и того,
кто дал им задание. А Митьке, наоборот, приключение казалось забавным. И почему он раньше
никогда не ходил в горы?
До нужного места они добрались уже ближе к ночи, когда темнота
зацепилась за острые пики гор и повисла клочьями, сотворив над головами путешественников диковинный
купол с прорехами‑звездами.
Дорога вывела на плато, в середине которого виднелась сложенная из крупных камней постройка. Небо
развалилось на ее плоской крыше разленившимся котом. И Митьке показалось, что
они с Лысым
вышли в открытый
космос.
– Ишь какой! – то ли восхитился, то ли выругался в адрес старика Лысый, сбросил рюкзак и быстро зашагал к чернеющей на
серокаменной стене двери. – Эй, хозяин! – заорал он, стукнул для приличия кулаком в дверь, а затем легко открыл ее. – Жди меня здесь, – буркнул он Митьке.
И хоть парню ужасно хотелось поглядеть на
жилище отшельника изнутри, он остался с рюкзаками снаружи. Ждал Митька долго. Поначалу
заинтересованно вытягивал шею, силясь расслышать то, что происходило внутри.
Затем, заскучав, сделал круг по неширокому плато, подошел к самому краю, заглянул в бездну и испуганно отшатнулся.
Мир будто перевернулся: в клубящейся темноте внизу отражались звезды, а по небу, наоборот,
расплывались абстрактные тени. Испуг сменился восторгом. И Митька снова пожалел,
что никакой он не поэт, не художник и даже не фотограф, потому что распирающие его
изнутри чувства нужно было как‑то передать. Пацаны, с которыми он тусил,
стихов, конечно, не поймут. А вот «цыпочкам», которых Митька собирался катать на «бэхе», поэзия
понравилась бы. Он наморщил лоб, потом скривился, помогая себе мимикой
подобрать красивые слова в рифму, но стихи не шли. Поэтому Митька выразил свое восхищение двумя
непечатными словечками и смачно сплюнул в пропасть. Может, он бы придумал, как еще выказать свой восторг, но
тихую идиллию космической ночи нарушил донесшийся из постройки шум: возня,
затем приглушенный грохот, будто упало что‑то тяжелое. Митька бросился к двери, чтобы заглянуть
внутрь жилища, но из постройки уже выскочил, матерясь и размахивая руками,
Лысый.
– Пошли! – скомандовал он и, забыв про рюкзаки, почти бегом направился к тропе.
– А проводник?
– А уже того! – рявкнул Лысый. И его и без того пугающее лицо искривил страшный оскал. – Проводил… Я его. Туда! Етить. Дрянь
какая.
Митька подхватил рюкзаки и испуганно оглянулся на
открытую дверь. В тускло освещенном проеме торчали босые ноги с тощими щиколотками.
Митьку затрясло, но не от ночного холода, а от накатившего густой волной понимания, что
случилось нечто страшное и непоправимое.
– Ты его, что… Того? А внучка?
– А не было ее. Где‑то шляется. Пошли! – повторил Лысый и сплюнул. – Ишь какой… Сейчас он не водит. А хрен! Нечего было…
Митька вдруг услышал тонкий вой – страшный, испуганный,
бабий. И не
сразу понял, что воет на одной ноте он сам.
– Тише ты, придурок! – заорал Лысый, а затем прыжком подскочил к нему и одной рукой сгреб его за горло. – Кому пикнешь о том, что случилось, и тебе не жить. Или тебя
лучше сразу, а? Я ведь могу!
Хватка у Лысого, несмотря на его изможденную комплекцию,
оказалась стальной. Пальцы больно сдавили горло, и Митька сразу поверил
Лысому, что он его тоже может, как старика. Поэтому послушно что‑то пробулькал.
Лысый разжал пальцы, а затем вытер руку о штаны.
Они долго спускались в сумраке и тишине, нарушаемой лишь
потрескиванием сучьев под их ботинками. Многоглазое звездное небо раскачивалось
над ними, словно гигантская летучая мышь. А Митьке казалось, что за ними следит не только
небо. Вдруг старик не умер и теперь тащится за ними? Или, что еще хуже, умер, но тоже идет – шатаясь, светя глазами
и простирая
к ним тощие
руки…
