Если великий талант может вырасти из невзгод, то мой, похоже, отлит в котле моего детства.
Мне было восемь. В окружающем мире преобладали зеленая и серая краски: зеленые, трепещущие на ветру перелески и серые груды древних камней, овеваемых порывами ветра, гонимого с моря на поля Бретани. Главными звуками были бренчание овечьих колокольчиков да клохтанье несушек в курятниках у дома, где я жила, – небольшого коттеджа с соломенной крышей и увитой виноградными лозами террасой. Сельская жизнь, размеченная восходами и закатами; рутинная работа поселян от утренних сумерек до вечерних; влажная марля, которой накрывали свежий овечий сыр, чтобы не сох; тепло вынутого из печи хлеба с хрустящей корочкой и резкий запах дикого лука, смятого моими босыми ступнями.
Так было до того дня, когда вернулась моя мать.
– Сара? Сара, где ты?
Этот вечно недовольный голос донесся до меня через весь огород. Я сидела на суку старой смоковницы среди пустых беличьих дупел. На травке внизу нежился мой пес Питу, высунув язык и часто дыша от летней жары. Женщина, похоже, не замечала его, хотя каждый, кто меня знал, мог определить мое местонахождение по наличию собаки, ведь Питу был моей верной тенью.
Приглядевшись, я увидела на террасе ее силуэт, напоминавший фигурки на дальнем плане картины, – рука в белой перчатке приставлена к бровям. Вновь позвавший меня голос был пронизан нетерпением:
– Сара, где ты прячешься? Я не собираюсь тратить целый день на поиски. Выходи сейчас же!
Я знала, кто она, хотя прошло уже столько времени, что могла бы и забыть. Когда я увидела, как к дому подкатил знакомый экипаж, меня пробила злая дрожь, и я кинулась через задние двери к этому дереву, моему тайному убежищу. Последний раз она приезжала года три назад. Как и сейчас, явилась без предупреждения, привезла шоколадные конфеты и всякие безделушки. Маленькая пухленькая незнакомка с прозрачными голубыми глазами, в пышной юбке с оборками и украшенной шелковыми цветами шляпе, которая из-за огромных полей напоминала блюдо. В тот раз она успела лишь понюхать воздух и отдать распоряжения, после чего сразу исчезла – вернулась туда, откуда приехала. Вид ее спустя столько лет возбудил во мне не одну лишь злость. Да, я не хотела признавать эту женщину, но она вернулась, и мое сердце болезненно сжималось. Все-таки она не забыла меня.
Питу вяло поднялся и вильнул хвостом. Мое имя, произнесенное раздраженным голосом, встревожило его. Боясь, что пес меня выдаст, я жестом приказала ему сесть. Питу уныло опустился на задние лапы, а я снова посмотрела в сторону дома.
Из пристроенной к нему кухни, вытирая о передник испачканные мукой руки, вышла няня Юбер. Я увидела, как моя мать в нетерпении обернулась к ней. Няня указала прямо на мое дерево и хрипло прокричала по-бретонски:
– Ромашка! Иди скорее, поздоровайся с мамой.
Очень сердитая, я начала сползать с ветки и зацепилась подолом платья за сучок. Ткань затрещала. Думая о том, что теперь няне придется заняться починкой и она, как всегда, будет ругать меня, повторяя набившую оскомину присказку, мол, платья не растут на деревьях вместо листьев, я спрыгнула на землю и, совершенно несчастная, потопала к террасе. Питу вился у моих ног.
Пока я приближалась, мать придирчиво изучала меня.
Няня хмурилась. Она не была злой, даже любила меня, как могла и когда у нее хватало на это времени. Только вот времени катастрофически не хватало. Ее муж умер, и ей приходилось одной следить за мной, козами, курами и огородом. Сегодня утром она дала мне голубую ленту для волос. «Голубой так идет к твоей белой коже и рыжим кудряшкам», – сказала няня, сопроводив свои слова улыбкой, а это случалось нечасто. Я запоздало принялась искать ленту и обнаружила, что она кое-как болтается в растрепавшейся косе. По крайней мере, я не оставила ее на дереве вместе с башмаками.
Встретившись с оценивающим взглядом матери, я почувствовала себя грязной, как подошвы моих ступней. Она же была… чиста. Безупречна. Как статуя Мадонны в городской церкви, с той же мраморной бледностью. Не хватало только полупрозрачной слезы на щеке, похожей на каплю застывшей смолы.
– Ну! – воскликнула няня. – Что мы скажем мадемуазель Бернар?
– Добрый день, мадемуазель, – буркнула я.
Мать улыбнулась. Или мне показалось? Трудно было определить. Ее розовые губы, похожие на бутон розы, вздрогнули, но зубы между ними не блеснули. И все же я была уверена, что они так же совершенны, как и вся эта дама. Не то что няня Юбер. Та вечно жаловалась на свои гнилые коренные, говорила, что ей кусок хлеба откусить и то больно.
– Девочка меня не узнает. – По гладкому лбу матери пошли волны. – И какая худая. Ей нездоровилось?
– За всю жизнь она и дня не проболела, – фыркнула няня. – Мадемуазель Бернар, я была ее кормилицей и могу сказать, что девочка сосала грудь, будто голодный зверек. Я делала то, что вы просили. Она худенькая, да, но ест больше мула.
– И очевидно, моется так же часто, – проворчала моя мать.
Няня пожала плечами:
– Дети быстро пачкаются. Зачем тратить воду? Она купается раз в неделю.
– Я вижу. – Мать смотрела на меня как будто в нерешительности. – Она хотя бы немного говорит по-французски?
– Когда ей взбредет это в голову. У нас тут, как вы понимаете, нечасто можно найти ему применение. Коровам все равно, как их доят – по-французски или по-бретонски. – Состроив гримасу, няня обратилась ко мне: – Скажи своей маме что-нибудь по-французски.
Я ничего не хотела говорить незнакомке ни на французском, ни на любом другом языке. Почему я должна исполнять капризы этой женщины, когда меньше чем через час она отправится восвояси? Однако няня сурово сдвинула брови, и я вдруг забормотала:
– Pitou est ma chien[1].
– Видите? – Няня уперла кулаки в свои широкие бедра. – Она не глупа. Просто упряма. Таким девочкам нужна твердая рука.
Няня устало потащилась обратно в дом, а моя мать сказала:
– Правильно говорить «мой пес». – Она вздохнула. – Вероятно, время пока не подходящее. Я сейчас так занята… Могу предложить вам больше, чтобы вы подержали ее у себя еще год…
Няня замерла на месте, оглянувшись с хорошо знакомой мне решимостью:
