Павел Алешин - Ветер. Книга стихов

Напиток славный, дар языческих богов

и кровь Христа, распятого живого Бога!

ты то молчишь, касаясь нежно берегов

уставших вен, то разъяренней носорога

из них на волю рвешься – в омуты забвенья,

кидая в стороны – во все – сердцебиенье.

Молчанье – лучше. Пусть обманчив твой покой,

пусть краток он, но сладок терпкий вкус участья:

коль виноград был собран доброю рукой,

то хоть на миг, покой подарит сердцу счастье —

и даже если не заслужено оно.

Но к милосердным милосердней ты, вино.

Неистовство – твоя вторая сторона —

в них разразится бурей сердца, а не действом,

а невоздержанных сметет его волна

и непотребство их усилит непотребством.

Как всякий дар, ты раскрываешь в каждом суть,

Кому тупик укажешь, а кому-то – путь.

И есть немногие, кто в даре дар найдут,

не истину, а вдохновение живое —

и чем случайней, тем вернее обретут,

и перейдут через забвенье роковое,

и там мелодию, неслышимую здесь,

услышат и о ней, вернувшись, сложат песнь.

Раньше я разумом жизнь постигал, но теперь я иду на ощупь.

Мне не хочется, чтобы мысль летела быстрее тела.

Прикосновение не обманет

(Ничто не сравнится с этим: за руку взять любимую)

Воздух сегодня иной: его тоже можно коснуться рукой,

подержать немного и отпустить —

пускай летит беспрепятственно туда, куда хочет.

Ты, вспенившееся облаками, небо, ты отчего так глядишь на нас?

Сколько глаз у тебя, сколько звезд? Сколько раз

ты меняешь улыбку в минуту?

Доброе, щедрое, небо!

Видишь, как маки любят тебя —

тянутся, тянутся, лепестки теряя, роняя на землю,

но – тянутся ввысь, к тебе.

Если бы мы так же тянулись к тебе! Несмотря ни на что…

Отчего

ты порою тунику свою белоснежную

меняешь на серую тогу

и прячешь тело свое, черное и голубое? —

Сколько на нем узоров-звезд оставляем мы взорами ночью?

Я тоже буду тянуться к тебе

и сквозь жизнь буду дальше идти на ощупь:

руку одну – вперед, а в другой (видишь?) – рука любимой.

И вдвоем мы ночью посмотрим наверх —

посмотрим, какие сегодня узоры

нарисовали тебе уже

и какие мы можем добавить.

1

Белые, серые,

на закате – в красках розовых,

в грозы – лиловые,

и солнца осыпаны охрой.

Вздохи небесные,

ласковые, суровые

(А за ними – голубые фрески,

белизна церкви, спрятанной в перелеске).

2

Каждое – голос. Слышишь?

Каждое – жажда лететь, каждое – жажда литься —

землю бескрайнюю целовать,

цéлую: осыпать

поцелуями тонкими лица

звонких полей. Слышишь?

Дышат как нервно капли,

как трепещут от холода камни…

3

Отзвуки, отголоски, тени —

белые, только не под, а над.

Погляди, но погляди не вперед, а назад

в сени

воспоминаний грядущих:

все неземное, растущее —

было и будет, и новое станет.

И ему улыбнутся ставни.

4

Их безмолвие у молчания озера Неро.

На рассвете скажи мне, о том же ль молчишь,

радостно,

ты, улыбаясь. И я уберу за ненадобностью

письмена, что выдумывал, чтобы плести

кружево, им подобное,

но – земное, растущее. И – свободное.

5

А руки твои опять —

в волнах моих волос:

так погружаешь ты их

в каждый

жаждущий снежности голос.

Пальцы ныряют твои

в нежности той белизны,

той, что мы видим, как видим сны.

6

Россыпи света и —

один простор над другим,

а между ними – дышим свободой – мы,

между нежно-зеленым и солнечно-голубым,

а между ними – золота льющиеся псалмы,

сквозь белые, серые,

сквозь в грозы лиловые,

сквозь вечные, древние, новые.

Я постигнул свободу ритмов, но все еще скован словами. О, эти слова, изменчивые, как облака в тихий летний день! Неужели эти бело-серые громады осязаемы? А за ними – синева, а за нею – черное: ночь, космос, в котором рассыпаны звезды-псалмы. Разве не видишь, как я, бесконечную ночь в этой синеве? (Или: за ней, или: внутри нее?) Я могу протянуть руку и дотянуться до любого облака, до любого слова, до любого камня, летящего в небе. Я тяну руку…

– Кто вы?

– Ангелы, вылепленные из света. Созерцание – наша жизнь.

– Кто вы?

– Ангелы: мы – замеревшие рассветы, и дыхание – наша жизнь…

А любимая – здесь, солнце. Ее руки такие нежные. Она, сама не зная об этом, творит облака, ее руки лепят их, придают им форму, бесконечно меняют их очертания, я не могу уследить за всеми, я не могу увидеть тебя полностью, море.

…Море, грядущее море, грядущего – море. Мы уже в твоих волнах, я чувствую, как с пальцев любимой падают капли волн, как сияют они в дуновении зелени.

– Отчего так разрослась жимолость?

– О ней заботились, любимый: она вылеплена из света.

– Из какого?

– Из синего света, разве не видишь? Разве не видишь, там, за синевой – ночь, в которой рассыпаны звезды-псалмы, а за нею – свет?…

Дуновение зелени. Стрелы кипарисов вечно вонзаются в небо. Там, у грядущего моря.

– Это не стрелы, это пальцы земли касаются облаков, лепят их, придают им форму, бесконечно меняя их очертания…

Я все еще скован словами, а ты так свободна. Но я пойму эти бело-серые громады и разольюсь синевой.

Целуя, твори меня,

как я со-творяю тебя, целуя.

Творя, называй меня,

как я называю тебя, целуя.

Целуй, твори, называй:

солнце, луна, звезды.

Целуй, твори, призывай

солнце, луну, звезды.

Видишь: река – назови,

и ее назови тоже

так, как хочется, и яви

этим именем, что течет она строже,

чем судьба и чем дождь —

и его назови тоже;

будет новое, вечное новое

имя-действие, потому что схожи

будут звуки

букв,

ставших вдруг облаками, – со звоном

капель,

упавших на нашу любовь,

в наши бездонные руки.

Сладкоголосая, нежная сердцем, Сапфо,

взор свой не прячь от меня!

Винную чашу мою на пиру

жизненном ты до краев

песней любовной наполни!

И изобильное слов твоих пенных вино

пусть разольется в душе

радости морем.

Чашу мы выпьем с тобою

за Афродиту и все ее блага,

после – за Зевса, держателя мира,

за Аполлона и муз.

И напоследок —

мы Дионису хвалу вознесем,

вечному, смертному богу.