Глава 1. Королевские игры
Площадь Филиппа казалась раскаленной сковородой, шкварчащей солнечными бликами. Дождик истекал последними скудными каплями, горячий воздух пропитался влагой и загустел, как добротный соус. Он пах вялыми цветами, пылью, несвежей рыбой, приправами, хлебной коркой, сточными помоями…
Зоэ стучала подкованными туфельками по камням и следила, не поднимая головы, как мостовая стремительно сохнет и тускнеет. Распущенные волосы плотно закрывали лицо, дышалось в плаще собственных кудрей тяжело. Хотелось сбросить за спину ворох темного шелка, встряхнуть, проветривая, сплести в косу… Но если идти и смотреть вниз, то наверняка никто не заметит, до чего же грустно плясунье. И пусть не видят: так правильно, нельзя портить людям день и выпрашивать жалость, как милостыню.
Королевская плясунья обязана выглядеть веселой, нет у неё ни единого повода к огорчению. Даже последний нищий в городе знает в лицо сеньориту Зоэ, «ту, что умеет расшевелить самый ленивый ветер». Ей улыбаются при встрече скупердяи-купцы, вежливо кивают иноверцы и иноземцы, желают здоровья строгие вооружённые стражники… Багряные служители, страшные кому угодно и наделенные властью суда веры, – и те намечают кивок или обозначают в складке у губ – улыбку.
Но плясунья проходит мимо, и вот уже взгляды утыкаются ей в спину, уподобляясь кинжалу ночного злодея… Вымогают нечто – а пойди пойми, что?
Знакомые шаги стремительно вымеряли площадь от самого фонтана, нагоняя Зоэ. Значит, Альба наконец-то укутал драгоценную виуэлу в три слоя тонкой кожи и, надо полагать, счел угрозу отсыревания корпуса исчерпанной.
Рука нэрриха легла на плечо, оберегая и утешая.
– Все хорошо, – привычно заверил младший из ныне живущих детей ветра.
– Знаю.
– Если бы радость цвела, взглядом взмывала б ты в небо, о Зоэ, чьи крылья – ресницы, – вздохнул Альба, крепче обнял за плечи, огляделся и куда более настороженно добавил, упрощая вычурный строй рифмы. – Когда ты плачешь, солнышко не всходит.
– Жарит, как чумное, – огрызнулась Зоэ
Она по-прежнему не поднимала голову и ощущала, что усталость сбывшегося танца навалилась всей тяжестью. Сделалось едва посильно дышать, воздух стал липким, как пот. Ноги подкашиваются, а слова утешения выводят из равновесия самим своим звучанием. Хотя Альба и не виноват… Но унять обиду не получается.
– Отстань, а? Иди, сидра выпей.
– Я не пью в потемках, – тихо и грустно отметил нэрриха. – Тебе плохо, это значит, день еще не улыбнулся. Я дождусь рассвета, Зоэ.
– Не донимай, – прошипела Зоэ, ощущая себя неправой и оттого обиженной вдвойне горше: на нэрриха и еще больше на себя, колючую и неудачливую.
– Черный бархат винограда
Сок прозрачных слез скрывает,
Цвет созревшего обмана
Тайну вкуса облачает… – спел неугомонный нэрриха, забросил виуэлу за спину и без спроса принялся сплетать волосы названой сестры в свободную косу.
Порыв ветра вмиг выстудил мокрую от пота кофту, освежил лицо. Дышать стало легче, Зоэ прислушалась к отзвуку рифмы, убрала короткие завитки прядей за ухо и шмыгнула носом.
Сердиться на Альбу трудно. Он, хоть и выглядит взрослым человеком, защитником и воином – а ведь на деле и не человек, и прожил в мире чуть менее двух лет… Весь этот срок истратил, выслушивая жалобы, придумывая слова утешения и даже вытирая кое-кому сопли. Хотя мог бы сам, на правах новорожденного, капризничать и требовать внимания. Тем более, сыну ветра вроде бы самой природой полагается быть – ветреным, непостоянным и даже склочным. Достаточно разок глянуть на Кортэ, чтобы осознать, каков на деле норов у ненастья…
– Этот твой стих получился неплохо, – Зоэ пересилила себя и выговорила слова старательно, совсем без дрожи в голосе.
Прикусив губу, она начала распрямляться, упрямо и последовательно отдирая взгляд от мостовой, как отдирают присохший финик – колупая с краешка и поддевая все дальше. Сперва Зоэ постаралась проследить стык камней и глянуть на стенку дома, затем уговорила взгляд вскарабкаться по стволику лозы до низкого подоконника, вползти по раме окна – выше и выше. Аж шея ноет! Настроение – оно не финик, если уж расплющилось в лепешку, его не смахнешь в совок и не выбросишь заспросто, заменив новым.
– Да, сегодня удалось мне похвалиться очень кстати… пусть сонет и недозрелый, – Альба остановился, развернул Зоэ лицом к себе, критически осмотрел, стер пот с её лба. Улыбнулся, осторожно погладил по волосам. – Танцующая с ветром, почему сегодня даже любимый юго-западный не в радость тебе? Скажи, не держи в себе, так легче. Ты ведь знаешь, я умею слушать. Иного важного пока не освоил, но слушаю неплохо.
– Я пустотопка, – лицо исказилось помимо воли, слезы, вроде бы высохшие вместе с дождем, вновь звенели в голосе и висели на ресницах. – Я была не такая, а вот – вся изошла на глупости, понимаешь? Ничего больше не умею и не могу, я тьфу, шелуха, мякина…
Зоэ сморгнула и помимо воли улыбнулась, кисло и криво – попросила о сочувствии. Хорошо жалеть себя и страдать, когда на тебя обращено внимание Альбы! Его темные глаза, как тот самый виноград из стиха, очередной раз впитают горечь твоих бед, и обязательно станет она хоть самую малость слаще – без причины, просто от разделенности беды. Зоэ смахнула слезинку, улыбнулась иначе, ровнее и шире. Так попросили пальцы Альбы, тронув уголок рта. Нэрриха хитро прищурился, довольный радостью, нарисованной его стараниями.
– Теперь я вижу: недалече утро. – Альба огляделся нарочито-деятельно. – Не выпить ли нам, в самом деле, сидра?
– Пьяницы вы оба, ты и Кортэ, – куда увереннее улыбнулась Зоэ. – Идем. Мне велено явиться во дворец к полудню, я уже нарушила кучу правил! Опять буду строго воспитана злющим секретарем её величества. Ну как его, зануду, терпит наша Бэль?
Зоэ сама нырнула под руку нэрриха и заторопилась, более не уделяя внимания мостовой. Отчищенное щетками дождевых струй небо было синим, глубоким. Крылья птиц вспыхивали мгновенной белизной, перемешивали и взбивали счастье одоления непогоды.
– Глупые чужие правила следует сваливать кучей и не разбирать никогда, пусть гниют в забвении, – серьезно согласился Альба, поглаживая кожух виуэлы. – Порядок лишает тебя радости. Это недопустимо… но поправимо!
Зоэ хихикнула и пошла быстрее, цокая каблучками и вслушиваясь в звук – легкий, без спотыкания сомнений и шарканья горечи. Альба едва слышно постукивал ладонью по виуэле и шагал в такт, словно танец вовсе не завершился, словно вся жизнь – сплошная пляска… а свидание с ветром, неудавшееся в предгрозовой хмурости утра, еще не поражение, но всего-то короткий штрих в большом и сложном узоре движения…
