Ирина Мутовчийская - Владивосток. Миллионка. Украденное платье мадам Харуко. Четвертая книга из серии «Хайшенвей»

Я украла платье у мадам Харуко, и если городовой повернёт сейчас направо, то я окажусь в участке, и концерт в театре Тао Меняно начнётся без меня. Сегодня предпоследний день китайского Нового года. Почти две недели на улицах Миллионки царит безудержное веселье. Несмотря на мороз, китайские гимнасты, фокусники, дрессировщики выступают прямо на улице. Со всех сторон звучит музыка. В воздух летят хлопушки. А запах! Этот запах ни с чем не спутаешь. Пахнет Китаем. Китаем, в котором я никогда не была. Я так хотела стать своей на этом празднике, участвовать в нем, хотела, чтобы зрители услышали, как я пою. Но оказалось, что я выросла из своего выходного платья. А ведь ещё три месяца назад оно было мне как раз. Я расстроилась и хотела отказаться от концерта, но вдруг вспомнила про мадам Харуко и ее платье. Горничную мадам Харуко, тоже японку, сбила пролётка, слава богу, не насмерть. Я помогла бедной девушке подняться и подобрать платье, выпавшее из картонной коробки. Платье не испачкалось, а лишь чуть намокло от талого снега. Девушке было больно идти, и я помогла ей дойти до дома мадам Харуко. И даже довела до гардеробной, где испуганная девушка, оглядываясь и причитая, повесила платье в шкаф.

Когда мы уходили из гардеробной, я с сожалением оглянулась на платье. Девушка пошла к хозяйке, а я к выходу. Меня никто не видел.

Это было вчера. А сегодня я украла это платье. Я подумала, что все сошло благополучно, и скоро я буду петь в этом платье на сцене. Но я ошиблась. Меня видели и теперь ищут. Вероятно, вечером на концерте, я петь не буду! Впрочем, кроме хозяина театра этого конечно никто не заметит.

Этот концерт должен был стать моим первым концертом.

Городовой повернул налево. Я ещё долго слышала звук его свистка. Но вот звук растаял вдали, а я все сидела, боясь поднять голову из своего укрытия. Моя шубка на рыбьем меху совсем не грела, и, чтобы не замёрзнуть, я начала потихоньку двигаться, попутно выискивая щель, в которую можно было бы юркнуть.

Как хорошо, что я живу во Владивостоке, как хорошо, что Миллионка – это тот район, где я родилась и выросла. Район, где я знаю все входы и выходы. Сейчас, когда ещё не наступила настоящая весна, Миллионка особенно красива. Вчера выпал снег и прикрыл все, что жители Миллионки любят выбрасывать из окон. Как только растает снег, станут видны остатки пищи, потроха забитых животных. Но сегодня предпоследний день нового китайского года, выпал снег, а мне надо бежать. Бежать через проходные дворы, спускаться в подземные лазы, подниматься на чердачные галереи. Бежать, но куда? Единственное, хорошее во всей этой дерьмовой жизни то, что я метиска, и я своя для китайцев, японцев и, конечно, корейцев. Если плохо знаешь этот район, далеко не убежишь. Фанзы, хибары, лачуги, времянки стоят вплотную друг к другу, подпирая соседние строения и пытаясь чуть возвыситься над соседями. Нет, вы не подумайте, я отлично понимаю языки, и японский, и китайский, и корейский. Если не знаешь языка, то не сможешь даже позвать на помощь. Тебя не услышат. У нас на Миллионке не действуют общепринятые законы и очень жёстко соблюдаются свои собственные. Того, кто не соблюдает их, ожидает суровая кара, вплоть до смерти. Впрочем, тут запросто можно получить нож в бок или пулю просто так, если кто-то кому-то не понравился. Здесь не принято церемониться, а поэтому едва не ежедневно в кварталах Миллионки обнаруживают по десятку, а то и гораздо более трупов, нередко, зверски изуродованных, с отрезанными частями тела. Некоторые люди вообще исчезают в трущобах навсегда.

Вот хорошая мысль! Трущобы!

Мне надо бежать к трущобам, но я никогда не была внутри! Говорят, там так страшно. Мой подружки, Енеко и Сяй-линь говорили мне, что подземные недра этой части города изрыты всевозможными ходами-лабиринтами, где можно надёжно схорониться от всякого преследования или же уйти тайными ходами за город и даже якобы в Китай…

О чем это я? А, вспомнила. О людях, которых меня окружают с детства и языках, языках, которые я хорошо понимаю… Понимать то понимаю, а вот разговаривать… Когда я была маленькой, хунхузы увели мою маму. Моя мама… Нет, не могу я пока говорить о маме. Когда случилось то происшествие с мамой, мне было всего лишь тогда три года, и я перестала разговаривать. Через год речь вернулась ко мне, но вместе с заиканием. Заикалась я до пяти лет, пока за дело не взялась бабушка Май. Она немножко колдунья и научила меня разговаривать по-новому. Когда я чувствовала, что застряла на каком-то слоге и не могу его выговорить, я начинала петь. Я выросла. Все вокруг привыкли к моей манере разговора и не находят в ней ничего необычного. У меня много подруг. Правда, дружбу с ними я скрываю от моего отца. В детстве он колотил меня, когда заставал за беседой с моими луноликими подружками, а сейчас, когда бить меня вроде уже поздно, он ограничивается напоминанием о том, что я русская, хотя скорее это похоже не на напоминание, а на зудеж. «Ты русская, русская, русская!»

Ну, хорошо. Я русская. То есть, конечно, мама у меня кореянка, но отец-то русский. Мне ужасно надоели эти напоминания, но я не спорю. Русская, так русская, но чем плохо быть японкой, кореянкой или китаянкой? Тем более что мы живём все вместе, рядом, на этой самой, так презираемой моим отцом Миллионке. Мой отец, «человек не без образования», как он сам себя называет, волею судьбы заброшенный двадцать лет назад сюда, на Дальний восток, всеми фибрами души ненавидит Миллионку и саму эту землю, вместе c ее жителями, трущобами, опиекурильнями.

Отец хороший человек, но есть у него маленький (по его меркам) недостаток. Мой отец игрок. Сколько раз я переминалась около фанзы, где он застревал за игрой. Шёл дождь, снег, палило солнце, а я все стояла. Я боялась туда входить. Но час шёл за часом, и я вынуждена была браться за ручку двери. Если она была. Или поднимать тряпку, загораживающую вход в фанзу и исполняющую роль двери. Подходя к такому заведению, я уже чувствовала издалека его зло. Дышать становилось тяжело, запах отбросов и нечистот валил с ног. И все это добро лежало прямо перед порогом фанзы, в которой находился притон. И вот решившись, я заходила вовнутрь. Оказывается, то, что уловил мой нос на улице, было только цветочками, ягодки поджидали меня внутри. И эти ягодки были столь ядовиты, что я вынуждена была зажимать нос и стараться не дышать. Если человек заходил с улицы, ему обычно вначале было ничего не видно. Низкие потолки, грязь и полумрак создавали впечатление, что ты попал в подвал.