Это лишь в первый момент взгляд показался укоризненно-требовательным. Нет, он прожигает ее насквозь неумолимым осуждением, не допуская даже мысли о прощении, как ни скули, ни жалься… "Зачем ты пришла, грешница? И еще смеешь просить о помощи?" Пронизывающий взгляд черных глаз, невыносимый для Нелиных светло-серых, лишенных доспехов из туши и контурного карандаша, сегодня вечером заранее готовых к слезам. Без ропота сдающихся на милость… Тщетная попытка уловить, при чуть колеблющихся огоньках свечей, в этом непроницаемом взоре позволение на слабую надежду. В руках Спасителя книга и непонятная надпись. Если б умела прочитать, возможно, прояснилась бы разверзшаяся вдруг пропасть неприятия, а сейчас…
Она повержена перед Ним, распластана во прахе, а испепеление души только начинается… Неужели есть люди, на которых глаза Спасителя смотрят благосклонно? Много ли найдется тех, кто подходит к этой иконе без страха, с одной доверчивой и преданной любовью? Сама она, как ни стыдно и горько признаться, не из их числа. Но как жить дальше, чувствуя себя никому не нужной на земле и неизбывно грешной? Где найти силы для самоуважения, расползавшегося по швам… И для чего ее уничижение всемогущему Богу, какой прок?
И тут же опомнилась – с ума я что ль сошла? Возомнила себе… Кто тебя вообще замечал, если б не притащилась сюда со своими причитаниями и слезами-соплями. А помощь сейчас, ой, как нужна! Последней каплей стал тот парень при входе в метро, который весело крикнул ей, взбегая по лестнице: "У вас все будет хорошо!" Это какое же у нее было тогда лицо, если совершенно чужой человек?.. Дожила! Нелепый, жалкий Пьеро в юбке. Хотя все ее извечные бабские страдания – курам на смех… Неужели о них можно говорить в церкви, в окружении икон? И с посторонним мужчиной, пусть даже одетым в рясу? Да что он поймет? В лучшем случае, наверно, прочтет мораль о воздержании. В худшем – поставит на горох и велит бить земные поклоны. Шутка. От нее здесь требуется горькое раскаяние, а не просьба.
Так зачем пришла? Лучше уйти, пока не поздно. Но ведь рискнуть еще раз она не отважится. Да к тому же придется рассказать о своем позорном бегство Анне Кузьминичне, которая с искренней заботой подвела ее к решительному шагу, терпеливо все объясняя. "Ни разу в жизни не исповедовалась и не причащалась? Да разве можно! Сразу легче на душе станет, как с батюшкой поговоришь, посоветуешься. А причастие силы дает, это уж точно. Сходишь со мной в церковь на службу, отведу тебя к отцу Николаю. Ты не представляешь, какой он мудрый! Все его очень уважают! В пятницу будет предпразднество Введения, а нас всегда пораньше с работы отпускают, мы почти успеем." Так и закрутилось…
* * *
К Анне Кузьминичне в их бухгалтерии всерьез не относятся. Простая женщина, явно в первом поколении из деревни, и как села в давней молодости на "материалку": учет бумаги, ручек, клея, лампочек и прочей ерунды – так и досидела до пенсии, но с работы пока уходить не собирается. Живет одиноко, вроде бы муж давно умер, а детей не было. Анну Кузьминичну не видно и не слышно за последним столом у стены, настолько незаметна ее вечно мышиная одежда и полуседая голова с тощей дулькой волос, для которой шпильки велики и торчат концами наружу. Кто-то из старожилов рассказывал, с какими причитаниями она осваивала счетную машинку, до последнего лихо щелкая костяшками доисторических канцелярских счетов, благо суммы у нее небольшие, а главбухша тоже была старорежимная и не настаивала. Только когда инфляция из рублево-копеечных превратила их в сотенно-тысячные, Кузьминична, испуганно охая, сдалась на волю техники, потешая всех своими мытарствами.
За два с лишним года на этой работе у Нели ни разу не было случая с ней поговорить, что не удивительно в огромной зале их бухгалтерии. Именно – зале или парадной столовой, без всяких перегородок, с высоченными потолками и не нынешней величины окнами, с тремя рядами свободно расставленных столов, поскольку организация располагается в старинном двухэтажном особняке. Но недавно Неля случайно встретилась с Анной Кузьминичной в вагоне метро, вынужденно поговорила, и оказалось, что они живут на соседних станциях. А потом заболела подружка, вместе с которой они всегда уходят с работы и едут до пересадки, и тут снова возникла Кузьминична со своими разговорами. Понятно, что дома ей одной скучно, не с кем словом перекинуться и она рада любой живой душе. Неля краем уха слушала про какую-то возмутительную телепередачу, вежливо кивала, а мысленно проклинала себя, что так опрометчиво задержалась, собирая сумку.
Когда поезд вынырнул из туннеля на открытый участок, Анна Кузьминична, притормозив свою болтовню, неожиданно перекрестилась на белую церквушку, мимо которой они проезжали. Ничуть не смутившись Нели и не обращая ни малейшего внимания на окружающих, будто привычно поздоровалась со старым, добрым знакомым. И говорить дальше не стала, а с улыбкой глядя на дурацкую неловкость попутчицы, спросила: "А ты в церковь, видно, не ходишь? Крещеная хоть? Ну, слава Богу!" Это после Нелиного утвердительного кивка.
* * *
Крестилась Неля уже взрослой, в девятнадцать лет. В год отмечалось 1000-летие крещения Руси, на эту тему много говорили и писали в газетах. Первой про ее крещение заговорила мама, в смысле жизненной поддержки и все такое, а Неля еще долго сомневалась и раздумывала. Вообще у нее было смутное подозрение, что кто-то мог тайно окрестить ее в раннем детстве и сильно тогда напугать, хоть она ничего об этом не помнит. То ли своенравная, с вечными подвохами бабушка с отцовой стороны, то ли кратковременная старуха-нянька, которой Нелю подкинули после ясельной пневмонии. Иначе трудно объяснить неизменный трепетный страх перед церковью, который она до сих пор не сумела преодолеть.
И вообще, современный человек, не приученный к церкви с малолетства, чувствует себя там дурак дураком. Не знает, где встать, как передать и куда поставить свечку. Сначала перекреститься, а затем приложиться к иконе или наоборот? Да и чмокать стекло вслед за многими людьми – сплошная антисанитария, несмотря на святость места. Короче, решила пока не торопиться.
Наконец, год спустя решилась, но и там не обошлось без казуса. Крестилась в Елоховском соборе – полным погружением с головой в большую купель, углубленную в центре крестильни. Их было семь или восемь человек, стоящих полукругом – от сорокалетнего на вид мужчины до совсем крошечной девочки, "рабы Божьей Марии", хнычущей на руках у крестной.
