Они сидели за столиком, два молодых человека в расстегнутых черных тужурках с капитан-лейтенантскими погонами. Кафе гудело, как весенний улей. Сизыми облачками плавал сигаретный дым. Когда оркестр заводил тягучее и томное танго, зал погружался в полумрак, чтобы танцующие могли обниматься, тереться щеками и откровенно целоваться, не стесняясь нескромных взглядов. Атмосфера расслабленности и всеобщего флирта плюс хорошая отбивная под коньячок, плюс вызывающие взгляды «не охваченных» дам – это то, что было нужно обоим друзьям, вымотанным неделей доковых работ. С авральной выгрузкой боезапаса. С бесконечной чисткой бортов пневматическими машинками. С приборками и построениями на подъем флага. С разводами по работам. С инструктажем вахты. С приемками работ у заводских мастеров. Со спорами с заводскими контрагентами. С береговым гальюном, отнесенном метров за семьдесят от дока. С суточными планами. Планами работ. Планами утренних тренировок по борьбе за живучесть. С планами личной подготовки – по устройству корабля, по т. т. д. сил вероятного противника. С планами политзанятий. Куда без политзанятий? Никуда. С курением только на берегу, возле гальюна…
– Кстати, официант, сигареты, пожалуйста! «Легерос». Нет «Легероса»? Есть? Пожалуйста.
Официант движением фокусника извлек из кармана жилетки пачку крепчайших кубинских сигарет и аккуратно положил их на столик. Подождал, пока каждый из друзей пристроит в уголке рта «термоядерную торпеду команданто Фиделя»» и щелкнул зажигалкой.
– Прошу, товарищи офицеры!
Кайф.
Пошли колечки из дыма, медленно устремились вверх, расширяясь и растворяясь в общей дымовой завесе.
Молчали. О чем говорить? О службе? О службе давно было решено и не заикаться. Иначе – что это за отдых? Продолжение бесконечных совещаний, а не отдых. Но именно службой были наполнены их головы, в особенности, сейчас, во время среднего ремонта с докованием и модернизацией техники. Если бы за их столиком сидел кто-нибудь из непосвященных, из штатских-сухопутных, один из них непременно произнес бы для этого штатского с нарочитой грубостью: «У флотских офицеров существует три стадии опьянения. На первой стадии ругают начальство, на второй – говорят о женщинах, на третьей – об искусстве. Но я лично до третьей стадии никогда не допивался».
Однако за их столиком никто больше не сидел, и сливать флотский юмор было некому.
Одного из них звали Мартыном, а другого – Колей. Надо сказать, что этим паренькам подчинялось добрых три четверти личного состава грозного и изящного эскадренного миноносца: Мартын командовал артиллерийской боевой частью (БЧ-2), а Николай – электромеханической (БЧ-5). Фамилия Мартына была Зайцев, фамилия Николая – Волков. Название эскадренного миноносца – «Озаренный».
– Будь здоров, Коля – подняв широкую коньячную рюмку, сказал Мартын и посмотрел на механика сквозь стекло. Коньяк плескался на самом донышке. До краев его не наливают: не водка же!
Как в лучших домах…
– И ты будь здоров, Мартын, – ответил Коля и тоже посмотрел сквозь рюмочное стекло. Но взгляд его устремился вовсе не на артиллериста, а на соседний столик, вернее, на двух его обитательниц, и взгляд этот не остался незамеченным: женщины подняли свои бокалы, как бы мысленно чокаясь с офицерами. Улыбаясь.
«Кая» есть «Кая».
Тут уж Николаю не осталось ничего другого, как с первыми звуками очередного танца подняться с места и произвести необходимые приготовления к одиночному плаванию: стул задвинуть, галстук приструнить, тужурку застегнуть на все пуговицы. И едва его слегка мешковатая фигура отчалила от родного берега, женщина поднялась с надоевшего места, и рандеву состоялось в двух-трех шагах от ее столика.
Ее подруга посмотрела на Мартына и смешно развела руками: мол, вот я осталась не при делах, чего уж тут поделаешь! И так широко улыбнулась, так по-свойски! Улыбка у нее была такая обезоруживающая, что Мартын сдался немедленно, и через минуту уже танцевал с незнакомкой медленный танец в романтическом полумраке.
Света, однако, хватало, чтоб разглядеть ее лицо, большеротое и большеглазое, и разглядеть подвижность этого лица. Он разглядел. И ощутил
теплоту взгляда,
податливость талии,
нежность руки…
Ее грудь он не ощущал. Сквозь лацкан двубортной габардиновой тужурки – не ощущал.
Но представил…
Представил себе на горе…
Его словно обожгло кипятком – в жизни такого не случалось…
Словно обожгло кипятком, и все напряглось до неприличия.
И он отодвинулся.
Отодвинулся от девушки, чтобы она, не дай бог, не догадалась…
А она вдруг сказала с еле заметным латышским акцентом:
– Ну, зачем вы так? Не стесняйтесь.
И на мгновение прижалась к нему и щекой, и грудью, и всем, чем можно, ко всему, что можно и что нельзя.
И Мартын поднял белый флаг.
Продолжали вечер уже вчетвером. Девушки рассчитались со своим официантом и пересели к молодым людям. До закрытия кафе покидать его никто не собирался, как не уходят из театра до окончания спектакля.
Девушку, с которой началось это приятное знакомство, звали Ниной. Она была стройней и чуть выше соей подруги. Нина работала в музыкальной школе, где ее называли Ниной Васильевной. А девушку, с которой танцевал Мартын, звали Дзинтрой.
– Что-нибудь означает это имя? – спросил любознательный Мартын.
– Да. «Янтарь». Дзинтра означает «Янтарь».
И улыбнулась. Чем нанесла еще один сокрушительный удар по уже поверженному Мартыну.
Тут заскакал-запрыгал общий не слишком осмысленный разговор, в котором были шутки (порой неуклюжие) и комплименты (порой сомнительные), а больше ничего и не было. Во всяком случае, паузы заполнялись, а между танцами существовали все-таки паузы. И Мартыну в какой-то момент стало обидно, что Нину стали бесповоротно называть Ниночкой, а Дзинтра как была Дзинтрой, так Дзинтрой и осталась. И он спросил:
– А как ваше имя будет в ласкательной форме: Дзинтрочка?
Девушка засмеялась:
– Нет-нет. Латыши прибавляют «ня». Но по-русски это звучит некрасиво: «Дзинтриня».
Мартын не согласился:
– Кому некрасиво, а мне кажется, что красиво.
И тут же сочинил, переменив для смеха ударение:
– Дзинтра, Дзинтра, Дзинтриня,
Обижаешь ты меня!
Он был не чужд поэзии, Мартын Сергеевич Зайцев, один из последних рыцарей нарезной артиллерии! Не чужд, не чужд.
Все посмеялись, и Дзинтра – тоже. Потом вдруг стала серьезной, устремила взгляд огромных зеленых, как у ящерицы, глаз на рыжую, еще не тронутую лысиной шевелюру, заостренный нос, крапленый мелкими веснушками, светлокарие глаза, в которых прыгали веселые искорки.
И нетрезвый гул стих, прекратился.
Оркестр исчез.
Исчезли и многочисленные столики.
Элегантные официанты. Их словно бы и не существовало в природе.
