Сумрачное осеннее утро.
Бесконечно уходящая вдаль таёжная просека, посреди которой высокая насыпь полотна узкоколейной железной дороги, – заросшие высокой травой и молодыми деревцами гнилые шпалы из грубо обработанных лесин со следами давно снятых рельс. По правому склону, вдоль гребёнки насыпи – тропка. По тропинке идёт человек. С плеча свисают вперед и взад связанные между собой за ручки два фанерных чемодана, обтянутых клетчатой тканью. В руке человек несёт патефон. Одет человек «нездешне», в светлом плаще, светлых брюках, уже изрядно заляпанных грязью. На голове фетровая, с лихо заломленным краем, щеголеватая шляпа.
Маленький полустанок в запустении. Ржавый рельс-рында. Сторожка станционная, – вместо стёкол скрученные жгуты тряпья, свёрнутые в спираль. Обшарпанные стены, ржавая, с закопченным стеклом, «летучая мышь» под потолком. Небелёная печь, возле неё – куча дров. Пол заляпан осенней грязью. На бельевой веревке висят какие-то тряпки, рубахи, носки. У массивной двери – рукомойник. Топится печь. Потрескивают дрова. Возле печи – старый стол, покрытый газетой. Стоят не то нары, не то кровать, застеленная вышарканной медвежьей шкурой. Недалеко от сторожки покосившийся от времени дощатый туалет. От него к сторожке протянута верёвка на уровне пояса, по которой, видимо, удобно в темноте, или с закрытыми глазами, например, с лёгкостью находить путь. Ещё несколько таких верёвок протянулись по направлению к сарайке с дровами, колодцу с воротом. А самая длинная, подвязанная к деревьям таёжной опушки, уходит к расположенному в отдалении заброшенному рабочему поселку, с полуразвалившимися бараками из щитов, с провалившимися крышами и вывернутым неряшливо нутром. Ближний барак с одного конца производит впечатление чего-то живого. Во всяком случае в нём целые окна и вьётся дымок из печной трубы. На расчищенном клочке земли вывороченные кучки с картофельной ботвой, жёлтые капустные листки.
Под одиноко стоящим раскидистым кедром небольшая, с многими заплатами на старых, растресканных оленьих шкурах, одинокая юрта. Рядом рассохшиеся, чёрные от времени нарты, совершенно не пригодные к езде.
На фоне осенней, засыпающей североуральской тайги – затхлость, тлен и запустение. Тайга обступила вокруг, и только присутствие человеческого духа не даёт ей сомкнуться и поглотить это забытое Богом место.
На сложенном из крупных плит песчаника пандусе, поджав ноги, сидит пожилой вогул. Попыхивает трубкой, смотрит на приближающегося гостя из иного мира.
Сергей. А ведь тебя, родной, я поди-ж таки знаю!? Ты Игнатий – Игнашка, Бахтиярова Володьки сын!? Так ведь? А? Не ошибаюсь? Нет? Что молчишь? Ошибся я что ли? Говори! Что молчишь!? Чурка!
Игнашка. И я, однако, тоже тебя знаю! Тебя, начальник, однако, Сергей называют?
Сергей. Правильно, Сергей. Ты меня помнишь? Я Николая Прищепы сын. Путевой обходчик Прищепа… Ну! Вспомнил? Серёга Прищепа – «Пол-прицепа»? Ну! Мы с тобой, болваном, вместе на дрезине в школу ездили на узловую? Да неужели не помнишь!? Тьфу, чурка!
Игнашка. Прищепу, Серёжку, помню, однако! Его на войне потеряли. Правильно говоришь, начальник. Был такой друг. Однако, давно это было! Это, когда главный Бумажка-Начальник Сталин живой был…
Сергей. Вот те раз… А я кто же тогда?
Игнашка. Исенин.
Сергей. Чего? Кто?
Игнашка. Исенин, однако! Начальник!
Сергей. Кто!?
Игнашка. Ты, однако! Начальник – Исенин!
Сергей. Какой Исенин!?
Игнашка. Начальник, однако. Шибко большой. Всё знаешь. Отца знаешь. Давно помер. Игнашка знаешь! «Полуприцепов» знаешь… Начальник! Я вижу! Давно тебя жду!
Сергей. Зачем? Зачем ждёшь? Какой Исенин, твою неродную… Умом тронулся?
Игнашка. Начальник, однако. Шибко большой. Борода! Всё про тебя говорил. Приезжал до войны, однако. Ходил со мной. Далеко ходил… За синий туман… Там я его спрашиваю, однако: «А ты что всё Пушкина поминаешь?» Мол, что у него не спроси, всё, Игнашка, говорит, только Пушкин знает.
Сергей. – Какой начальник, дурак!? Какой синий туман, ты что мелешь… Меня в армию в тридцать девятом призвали, никаких тут начальников я не помню! С бородой и без бороды! Какого им здесь делать? Сбрендил?
Игнашка. Игнашка, однако, всё помнит, начальник! Большой Борода-Начальник вот как ты приехал… Спрашивает у людей: «А где здеся Большой Человек Игнашка Бахтияров? У меня к нему дело государственной важности секретной есть, однако!» Так и говорил, мол, Большой Человек Игнашка! Это я, однако…
Сергей проходит мимо Игнашки и поднимается в сторожку. Игнашка его как бы и не замечает, продолжает вспоминать про приезжего начальника.
Игнашка. Пойдём говорит, ты меня в Синий туман сведёшь, однако, Брат Игнашка! Я брат мой, не охоч, однако, дома. Тайгу люблю, приволу. Вот подались. К дальним манси-вогулам – проведать, как лесные люди живут, однако, начальника людям показать.
Бежали тайгой, однако, видели один день Ивдель-реку, другой день Ивдель-реку, и третий, а там и до вогулов близко.
Бежим тайгой, однако, глядь – лыжня проложена. Ту лыжню стали, спасибо сказали, легче пошли. Я вперёд бегу, вóсь слышу – кто-сь кричит жалобно так, будто лиса зайчика дерет, жизнь отнимает. Видит Игнашка не поймешь что: мечётся что-сь рыжее в снегу, клубком катится. А это рысь-разбойница на Большой Начальник с лесины кинулась – большая рысь, лютая. Крови Бороды-Начальника всхотела.
А что Игнашке делать? Стрелять нельзя, однако, и ножом бить нельзя – Начальника везде тронешь. Тут Игнашка рысь за глот схватил, на себя, однако, принял. Рысь на Игнашке всё когтями мясо добыла. Ну, Игнашка её, однако, ясно, задавил… Крови из него много вышло вон.
Оклемался, однако, опамятовался. Борода-Начальник лежит, в кору да в оленый мох закопан, а подле – старый Вольк и кажет Игнашке по-вогульски таково ласково: «Хороший ты человек, Игнашка, однако, смелый! Ты Большой Начальник от смерти спас. Лежи поправляйся – я тебе друг, а ты мне гость дорогой». А это был самый старый на свете Вольк-Начальник.
