Ужасные энергии – то, что зовется Злом –
суть циклопические архитекторы и пролагатели
путей гуманности.
Фридрих Ницше
Первым вернувшимся ко мне ощущением была боль. А, может, наоборот: она, внезапно покрывшая меня своим беспросветным одеялом, постепенно отступила и оставила мою душу содрогаться в болезненных корчах, заменивших ей мир. Боль ощущалась везде – во мне и вокруг меня, сверху и снизу, справа и слева. Все мое существование внезапно превратилось в сплошную жгучую боль, одного упоминания о которой я боялся больше, чем адского огня. А вот теперь я жил ею и не мог никак избавиться от нее, стала частью моего жалкого существа. Господь даровал мне эту муку и мне пришлось сжиться с нею. Другого пути не было. И в награду за это, сквозь пелену огненных мерцаний и грохочущих в ушах звуковых каскадов, ко мне стали пробиваться и иные чувства.
Я будто снова нарождался на свет.
Сквозь феерическое мерцание боли прорвались другие звуки и проредили ее пульсирующую настойчивость. Никогда раньше не приходилось слышать подобной чертовщины. В пляшущей в моем мозгу непосильной муке было больше упорядоченности, чем в разорвавшей ее какофонии. Заунывность и тоска, скрежет и всхлип, раздор и сомнение. Это была дьявольская музыка. Сама по себе она была не менее мучительна, чем физическая боль, разрывающая на части мое тело, но в симбиозе с ней она становилась воистину панацеей.
Я должен был видеть. Мысль об этом внезапно прорезала воспаленное болью восприятие. И я попытался хоть что-нибудь предпринять. И не смог найти в себе сил. Моим телом владела боль и даже хаотические звуки музыки доносились, как далекий шум прибоя через настырно бьющие звуки рок-н-ролла. И я перестал сопротивляться боли, попытался раствориться в ней, понять, принять ее.
Мне это удалось? Она оказалась разумной и пошла мне на встречу?
Я обязан был заставить свои глаза видеть. Напрягая внутренние силы, я пытался пробудиться, прорвать кокон. Сковавший меня.
Боль отступала, звуки становились слышны отчетливее, яснее, различимее. В них проявился порядок. Я уже понял, что различаю их слухом и ощутил свои веки. Одного усилия, чтобы разлепить их, было недостаточно. Когти боли сжали мою израненную душу с новой силой. Я боролся. Я разодрал неимоверно тяжелые веки, которые словно промазали красным клеем, и я увидел.
Огонь и тени. Блики пламени, делающие их непропорционально огромными в сравнении с пляшущими фигурами, выделывавшими замысловатые па. Мои наполненные кровью ноздри раздвинул отвратительный запах плесени и гнили. Я узнал это место, впрочем, как и одну из дергающихся фигур. Это была городская помойка, а я …
Сильнейший приступ головокружения вернул мне память и две слезы выкатились из моих глаз. На какой-то ничтожный миг я словно увидел себя со стороны. Мог ли я помыслить, что приму муки, подобные Его? Вот я и попал туда, куда хотел. Но так ли я это себе представлял и стоило ли оно того?
Господи, в твоей ли это воле?! Вырвавшаяся из закоулков сознания память новой волной душевной муки затопила мое естество и криком распечатала уста.
– Владыко, Господи, Ты начал показывать рабу Твоему величие Твое и силу Твою, и крепкую руку Твою и высокую мышцу; ибо какой бог есть на небе, или на земле, который мог бы делать такие дела, как Твои, и с могуществом таким, как твое1?
Память, вернувшаяся ко мне, отвергала всякие сомнения: появился новый бог, а наш Единый не может, или не хочет, вступиться за свою паству. Но могу ли я упрекать Его? Не виноваты ли мы в этом сами?
Три марионетки от высокого костра неторопливо двинулись ко мне, не прекращая своих замысловатых телодвижений. Теперь я узнал и двух других. Не приходилось ждать от них ничего хорошего, тем более, что своим нынешним положением я обязан был исключительно им.
А как обыденно начиналось то утро…
На утреннюю проповедь в церковь никто не пришел, как и вчера на вечернюю. Церковь стремительно теряла свой авторитет в городе, и я не знал, чем это объяснить. А лет пять назад на мои проповеди приходило полгорода и скамьи в храме Святых Петра и Павла никогда не были пусты. А сейчас нет даже моих некогда верных помощниц Алисы и Стефы, за свою жизнь не пропустивших ни одной службы. Вера покидает человеческие сердца, что заполняет их взамен нее? И мне поневоле приходится все чаще задаваться вопросом: в чем причина утраты веры? Виноват ли в этом век космических скоростей, стремительного прогресса и виртуальной реальности или в душах людских поселилась иная вера? Многоликая, легко принимаемая, не требующая усилий и воздержания, мучений и отречения? Поощряющая пороки и удовольствие. И вот эта новая вера, такая желанная, взращенная на потреблении, а не мучениях и страданиях, повергает старую в пучину забвения и отторжения? Библия искажается и извращается, то, что ранее осуждалось, в новых учениях становится нормой. К чему мы идем? И. вместе с тем, я прекрасно сознавал, что все мои размышления ничтожны и мелки в сравнении с Его глобальными замыслами. На все Его воля. Может, все происходящее – звенья одной, постоянно кующейся Им цепочки? И потому изо дня в день я продолжал безропотно отправлять свои обязанности.
Голос мой одиноко разносился под гулкими сводами, украшенного резными орнаментами, пустого зала и только широкий солнечный луч, целеустремленно чертивший свою дорожку к алтарю, был ему свидетелем и слушателем.
– Если кто имеет уши слышать, да слышит! И сказал им: замечайте, что слышите. Какою мерою мерите, такою отмерено будет вам, и прибавлено будет вам, слушающим. Ибо, кто имеет, тому дано будет; а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет2. Аминь!
Мои неторопливые размеренные шаги попирали вековое спокойствие и тишину старинного храма. Чистота и покой. За цветными стеклами витражей разгорался новый летний день. Живой огонь горящих свечей, запах ладана, придавал мне сил. Пока есть храм, церковь, в которую могут прийти, обратиться за духовной помощью, люди и поведать Господу свои радости и печали, моя служба Ему не напрасна.
Выходя на улицу, я оставил в храме сутану. Может быть, не следовало разоблачаться, но среди горожан я старался быть одним из них. Вечером сестра зашивала карман моих стареньких брюк, поэтому я нисколько не удивился отсутствию ранее отложенных двух крон. Что ж, я тоже грешен. Перехватить кружечку пива в баре у Арни теперь не представлялось возможным. Часы на городской ратуше пробили одиннадцать. Можно было посидеть еще пол часа в сквере, потом отправляться домой пообедать, – Синтия, наверняка, приготовила аппетитный вкусный суп.
После скрадывающего сумрака храма, яркое солнце неприятно резануло в глаза. Шевелящаяся на легком ветру далекая зелень сквера приятно манила и радовала взор и душу. И тем большее негодование вызывали грязные символы, пачкающие белоснежную стену храма. Чья-то злая рука начертала поверх ранее замазанных мной новые сатанинские знаки, свастику, пяти и шести конечные звезды, ругательства. Некоторые не просто перестали почитать Бога, но старательно демонстрируют свое глупое неуважение к Нему. Я устало покачал головой: нельзя же настолько презирать и не уважать свою душу.
