День – как день. На улице мокрый снег. Поставила чайник, и опять – за компьютер. Всё она… мне покоя не даёт, прабабушка моя, давно уж покойная, Вера Павловна! А ведь не видела её никогда, только на фамильном портрете – в летах уже, высокая причёска, властное лицо, полноватые полуобнажённые руки. А в снах моих – намного моложе, чаще в профиль, в чёрном кружевном платье, напряжённая, будто заточённая в клетку птица с опасной безуминкой в косящем глазу. Однажды, правда очень давно, я её – пусть это покажется странным – и наяву видела!
Было мне тогда лет семь, гуляли мы с братом по берегу искусственного Кременчугского моря, и вдруг…
Здоровенный дубовый гроб плывёт. Тогда по берегам много посёлков и местных кладбищ этим злосчастным морем размыло, но чтобы гробы по воде плыли?..
Прямо – корабль, только без паруса. А в нём – она! Я её по косе узнала. Таких кос просто не бывает, потому, что не может быть: чёрная, как смоль, – толщиной в ладонь, и на лбу чуть не в четыре оборота уложена. Мне про эту косу бабушка Дарья Петровна рассказывала. Всем косам – королева! Ни у кого из женщин нашего рода потом такой и не было.
Так вот, крышки на гробу нет, грудь у неё чем-то красным покрыта, и виден только череп с проваленными глазницами. Медленно плывёт, торжественно….
И, показалось, на меня косится! Глаз нет, а всё равно, даже, когда мы с братом домой прибежали, и то казалось.
И поняли все наши – попрощаться выплыла. Ведь где и как похоронена, никто не знал.
Вышла однажды за ворота драгоценности на маковую соломку менять – цирроз печени у неё был, боли невыносимые – и как в воду канула.
Говорят, видели её у какого-то лекаря из дальнего уезда, влюбился вроде до безумия, только ведь и дня с ним не прожила, скончалась… А отчего? Кто теперь скажет?.. Может, от болезни своей ужасной, может, ещё от чего.
Ходили слухи – памятник ей тот лекарь поставил, словно княгине какой… Но слухи – есть слухи.
Только теперь я поняла – ко мне она тогда приплывала, силу свою нечеловеческую не передав, упокоиться никак не могла. А я убежала, не приняла подарочка… Вот теперь – и наказание. Только усну, и – поехало: уже и я – не я, и живу не своей, а той, её жизнью в те стародавние времена в её доме со всем её семейством. И всё – будто наяву!
Я, вообще-то, реалистка и думаю, что, скорее всего, это кровь её бешеная в моих жилах взбунтовалась, вспенилась и помчалась вспять, всё, что с её прежней хозяйкой случалось по берегам времени вспоминая.
Начала я эти воспоминания записывать, гляжу, а они на исповедь похожи!
Ведь Верой прабабку звали, а от веры истинной, то ли, беда страшная, с ней приключившаяся, увела её, то ли, ещё что. Вольная чересчур была и хара/ктерная, даже перед смертью не покаялась. Может, теперь через меня хочет?..
1.Страдание о Борисах
Своего сына-первенца Вера Краснопольская назвала Борисом в честь двоюродного брата, Бориса Лажновского, в девичестве она носила ту же фамилию. Кузен Борис был лет на пять младше её, но чем-то привлекал внимание девушки, возможно, несколько неземным трагически-отрешённым взглядом. Думали, он станет философом или священнослужителем, но судьба распорядилась по-иному.
Зимой 1883-го, оканчивающий гимназию Борис Лажновский приехал к Краснопольским на Рождественские каникулы и впервые познакомился со своим тогда уже четырёхлетним тёзкой.
На следующий день по приезде Бориса Краснопольские, как и всегда под праздники, затеяли поход по магазинам за новогодними подарками. Ах, если бы они – она, в раже нескончаемых ахов и охов, а он, в напрасном стремлении хоть как-то попридержать её стремление скупить весь магазин, могли только представить, что ждало их по возвращении, ах, если бы… Но, что предрешено, то предрешено.
Пока малыши под присмотром няни доедали пшённую кашу с тыквой – ломовую, как окрестила её в своё время Верина бабушка Ефимия, Борис старший решил забраться на чердак, где они с Верочкой частенько играли в детстве. Он надеялся найти там сборник стихов, подаренный ему кузиной лет пять назад.
Помнится, она тогда, не сдержавшись, чмокнула его в отворот сюртука. А он, вот стыд-то, побагровев, как перезрелый помидор, через ступеньку кинулся вниз, выбежал из дому и, укрывшись за кустом бузины, долго пытался успокоить своё взбунтовавшееся мужское естество.
Только после переезда Лажновских в Жмеринку, Борис, заскучав, припомнил эту оказию и начал, тайно лелея, раздувать в сердце едва зародившееся чувство.
Вот и теперь ему нестерпимо захотелось заиметь от Верочки хоть какую-то безделицу, чтобы потом, в минуты всё чаще накатывавшей любовной тоски, прижимать к губам хоть что-нибудь, прежде принадлежавшее ей…
Когда-то под крышей этого чердака они с кузиной бывали невообразимо счастливы. Свет из полукруглого цветного оконца падал на пыльные завесы паутины и груды «доисторических» вещей так волнующе, так таинственно, что всё вокруг мгновенно обращалось в сказку…
Теперь же чистюля Лажновский, брезгливо поглядывая на тотчас загрязнившиеся перчатки, поспешно перебрал медицинские брошюры и справочники, обшарил сундук и этажерки, но заветного томика так и не нашёл.
Уже у выхода он вдруг заметил под потолком старое ружьё в промасленной тряпице. До сих пор он ещё не держал в руках ничего подобного, поэтому, сняв ружьё с крюка, подошёл к окну и, направив дуло вверх, пару раз спустил курок. Выстрелов не последовало.
– Значит, не заряжено, – решил он.
Сбежав по винтовой лестнице, творению самого Петра Аркадьевича, которым тот необычайно гордился – ведь всё остальное, как и сам дом, было лишь приданным его жены – Борис заглянул в детскую.
– Берегись! – припугнул он притихших ребятишек и нечаянно выстрелил. У Бориса младшего разнесло пол головы, у Дашеньки застряло во лбу несколько крупных дробинок. Присев, она счастливо укрылась за столешницей.
Через пару минут, взбегая на тот же чердак, Борис старший слышал лишь бешеное биение своего сердца и истошные вопли няни, там, внизу.
– Как же так? Почему это?.. Что же теперь?! – Ответ пришёл мгновенно. – С этим нельзя жить, никак нельзя!
Разувшись, он попытался выстрелить себе в грудь, спустив курок большим пальцем правой ноги – где-то он читал об этом… – но курок щёлкнул впустую.
Тогда, отыскав среди хлама обрывок шнура, Борис привязал его к злосчастному крюку под потолком и, взобравшись на шаткий стул с треснутой ножкой, как сумел, сделал петлю. Чтобы стул не опрокинулся раньше времени, он подложил под него стопку недавно просмотренных книжонок.
Последней, самой верхней, оказалась та, Верина, которую четверть часа назад он так упорно искал, ещё в той, счастливой беззаботной жизни. Через мгновение Бориса Лажновского, красавца, эстета и умника, подававшего большие надежды, не стало.
