Почему я решил все-таки начать писать о себе и о нашей жизни с Валей, о нашей семье? Наверное, для этого есть две причины: первая – мне самому хочется мысленно пережить прошедшее, вспомнить то, что еще помнится, вторая причина – настойчиво требует писать Ирочка (А), и я давал много раз обещание, что вот-вот начну этот «труд».
Иногда, когда ночью не спится, я начинаю перебирать в памяти какие-то отрезки жизни, детство или школу, военное время и возвращение в Москву, знакомство с Валей, нашу любовь, рождение детей, Марьину Рощу, а потом Кастанаевскую, годы летней жизни в Кратово, да мало ли еще что, и вижу, что надо торопиться, потому что многое стирается в памяти, забываются какие-то важные и интересные события, даты. Возможно, поэтому будут некоторые неточности, даже ошибки в датах.
И еще заранее хочу предупредить, что, увы, кто будет потом читать эти строчки, обязательно столкнется… с орфографическими ошибками. Так уж прошли школьные годы, что в школе мы учили больше историю классовой борьбы, чем грамматику. Словом, за ошибки сразу прошу прощения и снисхождения.
И последнее. Неизбежно мне, кажется, будет желание что-то добавить к уже написанному, уточнить, придется делать вставки и т. п. на отдельных листах?
Кажется «вступление» закончено и можно переходить к цели, к записям.
Глава I. 1915—1922 гг. Суражский период
Я родился 3 июня 1914 года в городе Ново-Вилейске (тогда предместье Вильнюса). Моим родителям – отцу Мирон Осиповичу Данилову и матери Софье Израилевне (Луговской в девичестве) было тогда соответственно 30 и 34, а моей сестренке Лене чуть больше 2-х лет. До рождения Леночки была еще одна девочка Рая, которая совсем маленькой умерла от скарлатины.
Только после смерти родителей я начал понимать, что ведь практически ничего о них, об их корнях, ну ничего не знаю. И чувствую себя прямо поганцем. Ну, что мешало мне, хотя бы когда папа жил с нами уже на Кастанаевской, расспросить его обо всем, о прошлом, почему я этого не сделал? Не знаю, но что это очень-очень плохо – согласен.
А знаю только, что и папа и мама происходили из очень бедных еврейских семей, из деревушек в районе Кременчуга (теперешняя Украина). Оба участвовали в революционной борьбе против самодержавия, хотя вроде в партиях не состояли. Мама была белошвейкой, а папа? Да, вспоминаю, что уже в Москве папа мне как-то рассказал, что впервые он был сытно накормлен, когда он шести или семи лет был отдан в приют для бедных, где обучался потом столярному делу. Тогда же он рассказал, что в то время он, играя на улице с детьми, попытался прокатиться на лошадке, ухватившись сзади за коляску, а кучер стегнул его кнутом, да так, что у него вытек правый глаз, и потом всю жизнь он носил затемненные очки, чтобы прикрывать искусственный стеклянный глаз. Абсолютно никаких родственников со стороны отца я никогда не знал, а вот со стороны мамы ее сестер и братьев хорошо помню (о них скажу позднее).
Еще я знаю, что когда мои будущие родители познакомились и полюбили друг друга, оба за свою революционную деятельность (какую?) были осуждены (где, на какой срок?) и были официально записаны мужем и женой прямо в тюрьме.
И так, когда я родился в Ново-Вилейске, мой папа уже служил у местного богатого коммерсанта Цейтлина бухгалтером на бумажной фабрике. Опять таки, как папа, не имевший, как и мама, никакого гимназического образования, достиг этой должности, я не знаю. Далее начинается первая империалистическая война и родители, как и многие другие семьи, боясь остаться на занятой немцами территории, переезжают в маленький городок Сураж (недалеко от Гомеля, с ближайшим городком Клинцы и ближайшей ж/д станцией Унеча).
В Сураже прошли мои первые детские годы – до переезда в Москву осенью 1922 года. Забылось очень многое, но ощущение, что было хорошо, очень хорошо сохранилось навсегда.
Я думаю, что мои воспоминания начинаются примерно с 4-х – 5-ти летнего возраста. Одно из первых – я очень любил лазать на все, что было мне доступно во дворе (деревья, крыши сараев, забор и т. п.), и папа заказал на фабрике высокий гладкий шест, укрепленный на кресте (как рождественская елка), диаметром, удобным для обхвата детскими руками, и высотой под самый потолок детской комнаты. Потолки были высокие, под 3 м. Шест мне нравился, я поднимался на нем вверх, соскальзывал вниз и видимо, то ли шест качнулся, то ли я еще чего-то испугался, но из-за испуга я стал сильно заикаться. Местный доктор ничем не помог, меня возили в Гомель (это абсолютно не помню), там успокоили родителей, велели убрать шест и сказали, что постепенно заикание пройдет, так и получилось, но как скоро не знаю.
Я совсем забыл сказать, что в Сураже мы жили не в самом городе, а на острове, по детским понятиям большом, для взрослого – маленьком. Островок был образован резким изгибом реки Ипуть (на ней же стоит и Гомель). Связь с городом была либо через мост, либо через построенную искусственную плотину. На острове было несколько жилых домов, пожалуй, 5 или 6; бумажная фабрика, принадлежавшая тому же Цейтлину из Ново-Вилейска; мельница и хозяйственные постройки фабрики. После революции власть в Сураже очень мирно и тихо перешла к большевикам, был организован Совет депутатов, а папу назначили директором фабрики. Забегая вперед, скажу еще, что всему населению городка повезло: когда в стране началась Гражданская война, появились банды типа Махно и Петлюра, эти события обошли городок стороной, власть ни разу не менялась, разбоев, бесчинств и тем более убийств и погромов не было.
В Сураже, вернее, пока мы жили в Сураже, папа ходил всегда в кожаной куртке и в сапогах и носил усы. На работу ездил в коляске или на санях. У него был постоянный кучер Иван Товпека. Это был очень добрый человек, который прекрасно относился к детям и частенько возил нас по маршруту дом – конюшня. Последняя была примерно в 500 метрах от дома, там же был домик кучера. Позднее папа и дядя Давид (один из братьев мамы) говорил мне, что на вопрос: «Изенька, кем ты хочешь стать, когда вырастишь?», я неизменно отвечал: «кучером Иваном». На обед папа приходил или приезжал домой и после обеда обязательно ложился на 30—40 минут спать в своем кабинете.
Наверное, папа был целиком поглощен работой и заботами о материальном положении семьи, которое, видимо, было для того времени (особенно тяжелого после революции, а для многих людей просто голодным) очень не плохим. У нас было две коровы, куры, индюшки, огород на дворе и еще более больший, где сажали кукурузу, на пустыре за фабрикой. Была постоянная прислуга, как потом стали говорить «домработница», молодая женщина Ганка и, наверное, с 1918 года в семью на 5—6 лет вошла также молодая и очень симпатичная и приятная Мария Ивановна – няня. Мне и сейчас жаль, что из-за бомбежки дома на Брюсовском переулке (Москва, 1941 год), вместе со многими вещами погибли и ряд фотографий. На одной из них, и сейчас представляю себе этот снимок, на пне огромного дерева была сфотографирована полусидя Мария Ивановна. Лену и меня она любила, и мы отвечали ей тем же. Но скажу сразу, что в ее обязанности не входило обучение нас различным предметам – чтению, арифметике, рассказывание сказок, игры и т. п. Не задолго до переезда в Москву, Лена начала заниматься с учителем из местной школы. Он приходил домой несколько раз в неделю и после уроков с Леной, оставался у нас на обед. Я же совершенно не помню, чтобы кто-то учил меня читать и писать, частных уроков так же не было. По-моему, папа и мама никогда мне не читали вслух, не рассказывали сказок, не учили стихам, не играли в детские игры. Разве что летом мы с Марией Ивановной ходили на речку купаться. Наверное, по воскресеньям с нами был и папа, и удивлял всех нас, как здорово он мог плавать саженками. А я почему-то так и не научился плавать хоть бы на «3», а ведь речка была рядом.
