Заскучать в море?
Вовке Пушкареву такое в голову не приходило!
Оно, конечно, заскучать можно и на родной Кутузовской. Заскучать можно даже на этой прекрасной набережной, где прошла почти вся Вовкина четырнадцатилетняя жизнь. Но Ленинград – не море. В Ленинграде Вовка знал тайны всех проходных дворов. В Ленинграде свистни закадычного корешка Кольку Милевского – и вот перед тобой открыты все пространства! Хочешь, плыви на колесном пароходике в Петергоф, никто не ссадит тебя с деревянного борта. Хочешь, гуляй по Новой Голландии, до самых сумерек, до тьмы кромешной. А хочешь, пили до самой Дудергофской горы, до Комендантского аэродрома!
Заскучать можно и в деревянной Перми. Заскучать можно даже в этом деревянном городе, но однорукий хмурый физрук седьмой мужской школы скучать не позволит. Одну руку ему оторвало под Смоленском, но он выжил, только хмурился часто. «Эвакуированные? Шаг вперед.» Чаще всего именно эвакуированных, как самых голодных, однорукий физрук вывозил на «полуторке» в соседний совхоз. Убирали картошку, подбирали колоски, в лесу собирали сосновые шишки для госпиталей.
О, сводки Совинформбюро!
О, черные картонные репродукторы!
Иногда Вовке казалось, что твердый, четко выверенный голос Левитана знаком ему с первых дней рождения. Иногда ему казалось, что он всегда жил и всегда, наверное, будет жить в крохотной беленой комнатке, которую мама снимала у тети Поли, у рыхлой старой бабули, несмотря на свой возраст каждый вечер уходившей на дежурство в какую-то контору.
Вовка часто оставался один.
Но у него была карта!
Географическая, большая, подробная, и вся в мелких дырочках-уколах от передвигаемых на ней флажков. Карту Вовка привез из Ленинграда, снял со стены отцовского кабинета. И когда смотрел на карту, то видел Литейный, колонны грузовиков и штатских с винтовками, мрачных молчаливых солдат, ведущих на привязи, на длинных тонких тросах, неуклюжие заградительные аэростаты. И только потом при мыслях о фронте, на карте проступали смутные пятна Скандинавского полуострова и северных островов.
Вот зачем здоровому парню сидеть в Перми?
Выпускной класс? Да ну! Чепуха! Кому нужны все эти эндотермические да экзотермические реакции, всякие законы сохранения массы и энергии? Здесь подлил, там отлил. Кому нужно знать, что река Амазонка каждый год выносит в океан пятьсот миллионов тонн ила?
Вовка Пушкарев хотел помочь Советской армии.
Он хотел помочь лично солдатику с плаката «Клянусь победить врага!», на котором этот совсем молоденький солдатик радостно целовал уголок красного знамени. Он хотел помочь лично белобрысой девчонке с плаката «Боец, спаси меня от рабства!», которая с отчаянием тянула руки из-за колючей проволоки…
Но вместо фронта пришлось отправляться в Игарку, к бабушке.
Сперва Вовка обрадовался – настоящее море! Плыть до енисейского порта Игарка. Это далеко. Сперва на острове Крайночном высадят маму и радиста, а потом уже его – в Игарке. Это же просто здорово, что мама не захотела оставить Вовку в Перми! Но вот вздыхает, всхлипывает за кормой «Мирного» уже второе море подряд, а Вовка ничего интересного так и не видел. Буксир ползет из тумана в туман, трусливо прячется в каждом облачке. Ну, выглянул на несколько минут голый каменный лоб мыса Канин Нос, но и его сразу затянуло густым влажным туманом. А самого Вовку длинной килевой качкой укачало до умопомрачения. Он встать не мог. Зеленый, как ламинария, сутки валялся на рундуке.
Но потом встал.
Потом даже выбрался на промозглую палубу.
Только что толку? Беспросветная промозглая мгла. Жмучь, как объяснил боцман Хоботило. Укрытая мутным с изморосью дождем явилась по левому борту низкая полоска Гусиной Земли, обживал которую когда-то Вовкин отец – полярный радист Павел Дмитриевич Пушкарев. А еще покачало «Мирный» под обрывистыми утесами мыса Большой Болванский. Расскажи закадычному корешу Кольке Милевскому, что за все путешествие Вовка отчетливо разглядел только этот Болванский мыс, Колька, понятно, что скажет! Из тумана в туман, из жмучи в морозгу… «Странный, – скажет, – у тебя род занятий…»
И прав Колька.
Интересным это долгое морское путешествие показалось Вовке только в первый день, когда караван грузовых судов под прикрытием двух военных сторожевиков вышел из Архангельска. На борт «Мирного, очень скоро отделившегося от каравана, поднялся военный инспектор. Экипаж, а с ними всех вписанных в судовую роль пассажиров, собрали в кают-компании, даже Вовку не выставили – пусть, мол, сидит пацан, никуда не денется с борта! – и военный инспектор, худющий злой капитан-лейтенант (на кителе поблескивали узкие погоны с четырьмя звездочками) деловито и как-то очень по-хозяйски, заявил, что вот уже, мол, идет осень одна тысяча сорок четвертого года и победа наша не за горами, но об осторожности не надо забывать, ни на минуту! Недавно, заявил капитан-лейтенант, старика Редера сменил молодой фашистский адмирал Дениц, и этот сразу начал рыть землю, точнее, море, всеми копытами. Сразу оживилась германская оберкоманда дер кригсмарине, обнаглели гитлеровские подводники. Стали заглядывать даже в наши внутренние моря. Недавно в Карском потопили пустой транспорт у берегов Новой Земли, а у Ямала загнали на мель груженую лесом баржу. Экипаж пытался спастись на шлюпках, но их расстреляли из пулеметов.
Больше всего удивило Вовку то, что нашему командованию (понятно, со слов военного инспектора) были известны не только номера прорвавшихся в Карское море подлодок, но даже фамилии командиров.
Шаар.
Ланге.
Франзе.
Мангольд.
Интересно бы взглянуть.
Маленькие, наверное, злые. Морды острые.
Лежат под водой на рыхлом грунте, зарылись в ил, как крабы. Жрут свой кофе-эрзац с печеньем. Ждут, когда появится над ними кто-нибудь послабее – груженая баржа или пустой транспорт.
А если честно, не оказалось в море никаких подлодок.
А капитан буксира Свиблов Вовку сразу и напрочь невзлюбил.
Перед маминым радистом любезничал, а Вовку невзлюбил. Все казалось ему, что шумит пацан на все Карское море, отвлекает внимание вахтенных от страшного, низкого, сумеречного полярного горизонта. На шее у капитана белый шарфик, на губах презрительная улыбочка. Ему бы думать об опасности, помнить слова военного инспектора, а он все время думал про пацана и поправлял на груди белый шарфик.
Вздыхало Карское море.
Старый буксир срывало с волны.
Он тяжело проваливался в воду, вздымал тучи ледяных брызг.
Жалобно и скучно поскрипывали металлические шпангоуты. На палубе, на баке, в узких переходах, как в столярной мастерской, противно пахло олифой, суриком, растрепанным пеньковым тросом. Круглая корма раскачивалась, как качели. От непрекращающейся этой качки сладко и тошнотворно сводило желудок, но постепенно Вовка привыкал.
