Телефон зазвонил во вторник после обеда. Голос в трубке был незнакомый. Не громкий, но звучный, хорошо поставленный, что называется профессиональный. Спокойный, сочувственный. Женский.
– Андрей Юрьевич Рощин? Вы обращались в редакцию нашей телепередачи. Мы разыскали вашего сына. Его имя Карел, он живет в Чехии.
Ноги сразу сделались ватными. Андрей Юрьевич задрожал и, не глядя, придвинул поближе табурет. Голос ломался, не слушался, он что-то отвечал непослушными губами, а в ушах шумело от мгновенно подскочившего давления.
Сможет ли он приехать на съемки в Москву, вопрошал твердый женский голос, не терпящий никакой неопределенности.
– Да.
– Говорите громче, вас плохо слышно!
– Да-ааа!
– Руководство канала хочет снять вашу встречу не в студии, а на выезде. Вы сможете выехать со съемочной группой в Прагу? Разумеется, все расходы, связанные с поездкой телекомпания берет на себя.
– Д-да. Да.
Выехать со съемочной группой в Прагу?! Зачем?! Что там снимать, они же не министры! На это он даже не рассчитывал. Он силился понять, но его мысли путались, перескакивая с пятого на десятое. Сознание раздваивалось, сердце радостно прыгало, «сын, сын» шелестело давление, а голос в трубке продолжал накачивать его информацией и инструкциями. Кое-что он даже по настоянию собеседницы записал торопливыми каракулями в блокнот. Наконец пытка закончилась, и они распрощались. Оглушенный, он остался сидеть один в комнате площадью пятнадцать квадратных метров, единственной своей собственности во Вселенной. Собирать разбегающиеся мысли.
Андрей Юрьевич давно жил как бирюк. Никого к себе близко не подпускал, праздного любопытства не поощрял. Сам тоже вперед не забегал, лишних вопросов не задавал, до всего доходил своим умом. Жил просто и сурово. О многом не мечтал, может поэтому ничего дельного не нажил, хотя способностей у него хватало. Привык довольствоваться малым. К концу жизни, правда, душа слегка смягчилась, и старый питерский сухарь сделался сентиментальным.
Что из услышанного им по телефону было шокирующей новостью? То, что в Чехии у него был внебрачный сын, он знал и раньше, не знал только, жив ли еще. Он же указал в заявке и почти точный адрес его проживания. Почти – потому что адрес потом не подтвердился. Женский голос в трубке сказал, что если бы с чешской стороны одновременно не велся встречный поиск, еще неизвестно, чем бы все закончилось. Повезло. Удачное стечение обстоятельств.
Кто его искал? Сорок пять лет назад пани Магдалена написала ему, чтобы он забыл ее дочь, и он забыл ее, но сохранил это письмо, чтобы когда-нибудь воспользоваться адресом на конверте. Пятнадцать лет назад жена попросила забыть ее – и он забыл ее. При размене их общей квартиры ему досталась эта комнатка в питерской коммуналке. Потом и родная дочь попросила забыть ее. Он иногда вспоминал ее, но уже без сердечной боли. После их разрыва внучка к нему ни разу не зашла. Ему нужен был кто-то, кто подал бы ему перед смертью стакан воды. И вот теперь так удачно материализовался сорокапятилетний Карел. Это имя резало слух Андрею Юрьевичу, но он уже мысленно был готов привыкнуть к нему. Встречный поиск с чешской стороны успокаивал его совесть и внушал осторожный оптимизм. Принято ли у чехов подавать стакан воды своим старикам или они, как все просвещенные европейцы, чуть кольнет, с легким сердцем сдают их в свои превосходно устроенные богадельни? Он не мог, не хотел в это верить. Чехи хоть и европейцы, но все же свои братья, славяне. Одиночество становилось невыносимым, перспектива пугала. Ему позарез нужен был этот пресловутый последний стакан воды. Он крепился, пока было можно, и вот теперь выкинул белый флаг.
Андрей Юрьевич очнулся, распрямил спину и двумя пальцами выудил из пачки сигарету. В дверь давно деликатно, но настойчиво стучали. Он знал, кто стучит и потому не спешил открывать. Его упорно обхаживала одна из одиноких соседок по коммуналке, подкармливая то борщом, то пирожками. Звали ее Элла Ефимовна, и он старался держаться от нее подальше. Не потому, что еда или Элла Ефимовна ему не нравились, а потому что она была из породы тех сильных женщин, что в горящую избу войдут, если среди языков пламени им почудится хоть один маленький шанс на непрочное личное счастье. Она считала себя дамой, регулярно ходила в театр и подолгу сидела в Топфейсе1, выкладывая свои фотографии двадцатилетней давности, получая послания «Супер!», «Отличная фигура!» и отвечая: «Ты веришь в дружбу между мужчиной и женщиной?» или «Ты любишь поездки на природу?». Он знал, что когда-нибудь она добьется своего, когда он будет уже не в силах сопротивляться. Она придет к нему, лежащему в постели с грелкой и, ликуя, прикажет открыть рот, чтобы влить в него ложку противной микстуры. И будет заботиться о нем со всем пылом своей широкой женской души, пока он не помрет, а потом взгрустнет и напишет кому-нибудь в соцсетях: «Ты задумывался о том, чтобы бросить все и отправиться путешествовать?» Непобедимая женская натура. Ему это не нравилось. Современные женщины во всем мире, а особенно в России, сделались слишком уж широкоплечими.
Он открыл. Элла Ефимовна вошла с блюдом, на котором лежало что-то, накрытое перевернутой тарелкой.
– Спал, Андрей Юрьич? А я к тебе с гостинцем. Вот, попробуй оладьи, пока не остыли.
Сизый дым поднимался от кончика его сигареты. Из груди рвалось, ширилось, переполняя, выплескиваясь через край, мстительное чувство радостного удовлетворения. Нет, врешь, не возьмешь! Он сказал:
– А у меня радость, Элла Ефимовна. Звонили из Москвы. Сын в Праге объявился, нашелся. Вот, скоро поеду знакомиться.
Она выпрямилась во весь свой небольшой рост и внимательно посмотрела на него. Лицо не дрогнуло.
– Ну и слава Богу! Все к лучшему.
И снова ссутулилась, как будто гора лет в один миг навалилась на женские плечи.
В день отъезда в Москву он долго стоял у окна в своей комнате и задумчиво курил. Он убивал себя этим куревом, хотя врач сказал, что ему лучше не курить. На улице накрапывал противный мелкий дождь, редкие прохожие зябко прятались под черные зонты. Кончался сентябрь. Он увидел Верку, соседку, которая вела из детского сада своего малыша в надвинутом на глаза капюшоне. Мальчик сердито упирался, тянул руку, не хотел идти домой. Андрей Юрьевич не помнил, как его зовут, хотя тот родился и вырос у него на глазах в соседней комнате. Сама Верка нравилась ему. Она была молодая, красивая, стройная и оттого, наверное, не счастливая.
Стайка сизых голубей, не обращая внимания на дождь, слетелась на булку, которую выронил Веркин малыш на черный блестящий асфальт. Мама с сыном остановились и долго смотрели, как взволнованные серые птицы, стоя лапками в луже, толкаясь, терзают размякший под дождем сдобный белый мякиш. Пора было собираться в путь. Андрей Юрьевич ткнул окурком в розетку для варенья, которую он использовал как пепельницу. Он не знал, что видит эту улицу, Верку и город из своего окна в последний раз. Он не знал, что никогда больше не вернется назад в эту комнату.
