Я унижаюсь перед вами,
Тогда у церкви разозлив
И Вас, и душу отца крайне,
Я был и слеп, и говорлив.
А что же я? Прошу прощенья,
Вину загладить я могу
В баре окраенном “Новоселье”
Я буду ждать в седьмом часу.
Всего хочу я вас занять
На несколько минут недолгих
И вам тем самым приподнять
И настроение, и доходы.
Ах, хочет! По его желанию
Тащиться в сторону другую,
Чем я живу? В ту глушь темную?
Нет уж, избавьте, не хочу
Марать свои сухие ноги,
И для прощения с ним петь
В грязи под утро песни громко!
Отец мой был чинов не видных,
Военный, горд своим мундиром,
Любил со мною в лес езжать,
Все кабана хотел поймать.
Бывало, где-то на природе
Стоял туман, как в сне глубоком,
И легкую своей рукою
Меня над полем поднимал.
Где царство есть мое влечение,
Где линий странствий я избрал,
Законов дикий зверь не знал,
Но падал пред моим стремленьем,
Что я бы оные создал.
Когда в руках сильнейшей масти
Лежит убогий человек,
Он в продолженье хочет пасть ей,
Таков пьянящий дар мощей.
Но только опуститься б с неба,
Почувствовать суровый грунт,
Как пропадет и озаренье,
И звери слабости найдут.
И бывшие теперь рабы
Им в господа легко идут,
Теперь избрать закон – их дело,
Уж Боже дай, коль не убьют!
А не убить они не могут.
Что звери? Люди любят кровь,
Однажды пав пред их велением
Восстанешь ли когда-то вновь?
. . .
Отец восстал. Он ныне кроток,
Пред господами он Иуда,
И больше он не знает красок,
Не живописны ныне утро…
За темной ночью вышел свет,
Хотя, на сколько он был светел
Я разглядеть теперь не смел,
Хотя и краски в глаза били, мне друг ответил:
“Тот силен, кто жертву в тайне не возносит,
Чей дух крепчее многим стали,
Кто страх не видит в самой коде,
И пред глазами Бога просит,
Лишь тот Всевышнего возносит.”
А на веранде, за глаза, я все же думаю иначе,
И, может, в этом я не прав и друг отца умнее многим,
Но в глас кричать; о Боге паче!
Я всяк старался – не мое.
Мгновение, улица кишит безликими прохожими,
А слякоть, снег, ветра и дождь – уж право надоели!
И с ненавистью каждый шаг похож на прошлый,
Мне осточертели великие права и светские утехи.
Чем день от дня бы отличался?
Совсем забыл, что значит “утро”,
В постель после работы лягу,
Проснусь я днем, забуду то, что помнил
И вновь по кругу. Было весело когда-то,
Пока отец меня в руках держал,
Когда-то дума мне была легка, приятна,
Сейчас же стал беспочвенно нахал.
И бьют меня великих потрясений море,
Залило голову и в грязь втоптал мой мозг,
И все, казалось бы, с причины всяк убогой:
Уж кем бы был, уж без отца бы рос?
Я думал, дал мне жизнь сей малый человек,
И с этим аргументом смел ему хамить,
А он мне жить позволил! Какой огромный век!
Но знал ли он, что он в мученья жизнь грозил?
В день похорон его дожди были огромны,
И слезы, даже капая, скрывались ото всех,
Уж сколько горя вызывал
Сей скромный малый век.
Хотя, признаюсь, так да сяк,
Мне эти слезы неприятны,
В сердцах “друзей” сейчас тоска,
А завтра пляшут они в зале.
И обмануться может папа,
Поверив их пустым слезам,
Но я один тебе услада,
Один приемник твой, папа!
Я мысли нежные, забыв,
Уже не думал их вернуть,
Тона на темный сменив
Монахам думал присягнуть,
Но что-то торкнуло меня.
Вдруг красноватая мысля
Меня с собою утянула,
Из мыслей мне пришлось вернуться.
Вот образ некий предо мною,
Лишь очертание фигуры.
Какой-то свет с него исходит,
О чем-то он со мной толкует.
И голос нежный у него,
Красивый. Платье до колен.
Он все поет и все одно:
Романс “Счастливейший люмпен”.
Глаза ее теперь мне ясны,
Те голубы, но светят красным
От ярких солнечных лучей,
Хотя нет Солнца какой день…
А кожа бледна, но приятно
Ее касания ощущать,
Как девственные фибры спали,
Так им пришла пора вставать.
Когда б еще меня кто тронул,
Отца уж нет и вот никто,
Но как-то Бог желания понял,
Навстречу вдруг ко мне пошел.
Но все вот эти описания
Имели силы небольшие,
Чем лишь единственное знание
Улыбка чья теперь любима.
Ну как мне описать те чувства,
Когда особа улыбалась?
То вихрь, буря всех эмоций,
Мне с этим жить вдруг стало в радость.
Лишь видя ее зубы, губы,
Расплывчаты в привычной форме,
Мне полезать обратно в думы
Теперь же вовсе не пришлось:
