– 911, что у вас случилось?
– Ребёнок в соседней квартире плачет вот уже несколько часов. На звонок в дверь никто не открывает. Думаю, что он новорождённый.
– Ну вот скажи мне, Ник, что происходит с нашим миром? Все словно с ума сошли. Ну если не готов ты становиться родителем, то зачем до этого доводить? Прояви ответственность что ли, позаботься о предохранении, в конце концов, а в крайнем случае сделай аборт, но ни за что не рожай, – управляя машиной, говорит мне Гэбриел, при этом продолжая смотреть исключительно на дорогу и прямо перед собой. Ехать не так уж и далеко, ведь при поступлении звонка в диспетчерскую мы оказались ближе всех остальных патрульных экипажей, курсирующих по городу, но время ответить у меня ещё есть. Как итог, я пожимаю плечами, прежде чем обратиться к своему не просто коллеге по службе в полиции и постоянному напарнику по дежурствам, но и лучшему другу ещё со времён совместной учёбы в полицейской академии пять лет назад:
– Будь добр, не суди, ладно? Мы же пока не знаем, что конкретно там случилось. Вдруг кому-то стало плохо, и он вообще без сознания, а рядом никого нет?
– Как тебе это удаётся? – бросив в мою сторону короткий и мимолётный вопросительный взгляд, после чего снова вернув всё своё внимание полосам дорожного движения, на полном серьёзе спрашивает меня Гэбриел, но я совершенно не понимаю, о чём идёт речь, и пребываю в полном недоумении относительно природы его вопроса. Такого прежде никогда не случалось. То ли сегодня я или даже мы оба встали не с той ноги, и, по крайней мере, я плохо соображаю, то ли до этого момента нам не доводилось вести столь сложные и вдумчивые разговоры. Скорее всего, дело точно так и обстоит.
– Что именно? О чём ты говоришь?
– Как после всех этих лет тебе удаётся оставаться таким наивным? Будто тебя и не было вместе со мной на местах преступлений, куда мы выезжали не иначе как вдвоём. Ну сам посуди.
И, недолго думая, я понимаю, что он прав. Бывший полицейский, которого среди ночи переехала уставшая после рабочей смены женщина, но, как выяснилось впоследствии, устранённый насильственным методом ещё до того и скинутый с дорожной развязки вниз из-за личного расследования прежде нераскрытого убийства, в ходе которого он почти подобрался к разгадке произошедшего. Девушка и парень, чьи смерти некоторое время принимали за убийство и самоубийство, пока не открылась ужасающая правда, что её отец был против их брака и хотел поговорить с ними обоими, но при этом зачем-то прихватил с собой пистолет и, случайно убив собственную дочь, выстрелил и в её жениха. Сотрудница службы опеки, которая лишь хотела заботиться о людях и детях, но в результате была убита матерью-наркоманкой, снова начавшей принимать, когда дала ей понять, что всё знает, и что если та не прекратит, то навсегда потеряет ребёнка.
И на самом деле это лишь малая толика того, что мы повидали за эти годы, а не совершенно полный перечень. Но каким-то образом, невзирая на то, что, возможно, это стоило бы сделать, тем самым последовав примеру многих более опытных сослуживцев, кто таким способом предохраняет себя от внутреннего выгорания и знает, что говорит, я не ожесточился. Я не делаю преждевременных выводов относительно той или иной ситуации, не выстраиваю дистанцию между собой и чужими бедами и не вырабатываю в себе сугубо равнодушный подход.
– Я не наивен. Просто и равнять всех под одну гребёнку вряд ли правильно и допустимо.
– Ну как по мне, так здесь всё очевидно. Ты ведь знаешь, что это не самый благополучный район? Наверняка эти двое просто загуляли и бросили своего ребёнка на произвол судьбы. И это в то время как многие люди годами о нём мечтают, но по какой бы то ни было причине у них ничего не выходит. Но больше меня удивляет не это, а то, что кто-то удосужился набрать трубку и позвонить. Сейчас мало кому есть дело до другого человека и его проблем.
– Ну хватит, Гейб. Давай просто поднимемся наверх и во всём разберёмся. Благо, что мы уже приехали.
– Слушай, сходи-ка ты один. Знаю, это не по правилам, но…
– Что но?
– Я всё ещё не очень хорошо себя чувствую. Ну ты понимаешь.
– Пить надо меньше накануне дежурства.
– Сколько можно повторять? Я просто отравился дурацкими суши.
– А что же Эвелин?
– У неё были другие, да и вообще она едва к ним притронулась.
– Ладно, оставайся здесь. Но будь на связи. Я возьму рацию.
Я поднимаюсь на третий этаж, и поскольку я всё-таки не склонен отрицать, что мы живём в ту эпоху, когда каждый человек преимущественно зациклен лишь на себе и ничего вокруг не замечает, меня несколько поражает и обнадёживает скопление переговаривающихся и шушукающихся людей у одной из квартир с правой стороны. Оно доказывает, что доброта всё-таки по-прежнему в ходу, а ещё служит более чем красноречивым ориентиром относительно направления, в котором мне необходимо двигаться. Но мы, в конце концов, не в цирке, и здесь абсолютно не на что смотреть.
– Так, все, пожалуйста, расходимся. Это дело полиции. Прошу вас, возвращайтесь в свои квартиры. Мы со всем разберёмся.
Возмущаясь и споря, толпа, тем не менее, удивительно легко редеет и рассасывается, и, оставшись в одиночестве в опустевшем коридоре, я скорее неосознанно, чем в надежде на успех нажимаю на дверную ручку. Но дверь внезапно открывается, и моя рука инстинктивным движением, превосходно отточенным за годы службы, выхватывает пистолет из набедренной кобуры.
– Гейб? Ты меня слышишь?
– Да, что такое?
– Дверь не заперта, и я вхожу. Будь готов вызвать неотложку.
– Понял. Будь осторожнее.
– Как всегда.
Я делаю шаг вовнутрь, согласно внутреннему регламенту и незыблемым правилам чётко и ясно говоря, кем являюсь, и упоминая жалобы соседей на плач ребёнка, как причину своего вторжения, но никакой реакции абсолютно не жду, ведь меня молниеносно охватывает буквально гробовая тишина. А ещё почти кромешная темнота из-за закрытых плотных занавесок, затхлый и удушливый ввиду того, что единственную комнату, сочетающую в себе и спальню, и кухню, очевидно давно не проветривали, воздух, и атмосфера нищеты и убожества. Здесь царит противный запах разбросанного повсюду мусора, испортившихся продуктов и грязных тарелок в такой же немытой мойке, и от всего этого в совокупности возникает неприятное ощущение остановившей свой ход жизни. Если где-то здесь и плакал ребёнок, то сейчас я его не слышу, и мне вовсе не хочется думать, почему. Не наблюдается у меня и желания проходить дальше, ведь вся эта квартира-студия вместе с ванной комнатой и прихожей настолько мала, что превосходно поместилась бы в моей гостиной, и ещё осталось бы место. Но деваться мне некуда, и я нервно сглатываю, чего раньше за собой никогда не наблюдал, прежде чем, максимально тихо ступая по деревянному покрытию, которое кажется минным полем, с каждым шагом начать приближаться к чуть белеющему во мраке матрацу, служащему кроватью. Поскольку ванная комната пуста, это единственное место, которое ещё может дать ответы на все вопросы, и мои глаза, уже привыкшие к скудному освещению, благополучно различают нечто такое, что заставляет меня опустить пистолет, всё это время удерживаемый мною двумя руками.
