Один батон, полбуханки ржаного, папе к чаю пакет сухарей с блестящей бордовой корочкой по краю. Он не ест сладкое. Мы шли с папой непривычно поздно из булочной мимо столовой, в которую маму пригласила ее товарка по работе на свой юбилей. Окна желтой одноэтажной коробки светились разноцветным, вкусно пахло, и было громко от разговоров, смеха и музыки.
Мама вернулась, когда уже совсем стемнело. В памяти, как на кинопленке семидесятых, сохранились ее рука, массивное золотое кольцо с красным камнем на безымянном пальце и праздничное платье. Черная синтетика, беспощадно липнущая к телу, широкие продольные полосы в мелких розочках. Такие не полнят. Рука протянула половинку яйца. Вместо желтка в нем была горка черной икры. Я сморщилась и замотала головой. Рука положила яйцо к другому, такому же в пупырчатую бумажную салфетку. Потянулась к сумке из жесткого кожзама и достала носовой платок, а в нем непривлекательная, вся в липких крошках, но такая вкусная выпечка. Ей я заранее радовалась всякий раз, когда мама уходила на банкеты и дни рождения. Потом она перестала на них ходить. Как-то резко и неожиданно, словно решила оборвать связь с хорошо и не очень знакомыми людьми.
*****
Из детского сада меня забирал папа. Как и приводил. Как и будил. Ласково поглаживая меня по спине и тихо приговаривая «рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, ехал поезд запоздалый…». Я ждала до конца, когда пойдет слон, вжимая меня в кровать, хохотала и нехотя вставала. Папа плел мне косички, подбирал одежду, одевал, зимой вез на санках, а перед калиткой в садик совал в карманы запрещенку. Например, болгарские яблоки, которые доставала мама. Продолговатые, бордовые, с зеленой жесткой мякотью, надкусываешь, и аромат ударяет в нос. Но приносить что-то съестное из дома нельзя. Я пряталась на прогулке в кустах. Ела, боясь быть застуканной, спешила, ощущала себя преступницей из-за того, что нарушаю детсадовские правила, но еще больше не хотела огорчать папу. Ведь когда он меня забирает из садика, то легонько хлопает по карманам моего плащика или пальтишки и расстраивается, если они не пустые.
Однажды вечером за мной пришла мама. Я сильно забеспокоилась, неужели с папой случилось что-то страшное, ведь он часто плохо себя чувствовал. Он и в тот день с утра был бледный, морщился, пил много воды и норовил прилечь на свой раскладной клетчатый диван. Спросить, что с папой, не решилась.
Я быстро оделась, и мы пошли к калитке. Оттягивая момент, когда мы выйдем с территории садика, начала ковыряться в песочнице. Потому что, когда мы с мамой остаемся наедине, я чувствую напряжение и скуку, словно рядом кто-то чужой. Не знаешь, что говорить, все время пытаешься угадать, как правильно, чтобы произвести хорошее впечатление.
Мама нетерпеливо ждала у песочницы и наконец спросила, почему я так долго копаюсь. Хотелось ответить, потому что ты – не папа, мне не нравится, что за мной пришла ты, а не он. Вместо этого я сказала фразу, которую выучила, глядя на других бойких ребятишек: «Потому что потому все кончается на У».
Мама стала еще более чужой и напомнила своим видом грузную сердитую кассиршу из молочного магазина рядом со столовой. Она спросила, а почему ты со мной так разговариваешь? И я мгновенно внутренне сжалась до одной из песчинок в песочнице. Мне стало страшно и обидно. Потому что сегодня был редкий день, когда в садике мне понравилось. А еще я чувствовала себя такой взрослой, произнося новый заученный ответ. Он мне казался таким остроумным. Наверное, я даже надеялась, что мама его оценит. Разочарование от всего готово было вылиться в вой и слезы отчаяния: «Пааапаааа!!! Я хочу к паааапеее!!!»
Но я проглотила все, что чувствовала, и понуро пошла за мамой. У нее был вид победительницы.
*****
Мне было шесть, когда я впервые так поругалась с мамой, что даже ушла из дома. Папа этого не заметил. Он спал.
К нам редко приходили гости. Родители предпочитали отмечать праздники и просто выходные вдвоем. Когда папа выпивает, то ничего не ест. Он ставит рядом с рюмкой заварочный чайник с крутым, почти черным чаем и прямо из носика запивает им алкоголь. Поэтому он быстро становится пьяным и ложится спать. Мама тоже ложится спать. Но перед этим она становится очень раздражительной. Смотрит так, как будто не может полностью открыть глаза, и с трудом цедит слова.
Я оделась и ушла. На улице испугалась своей смелости. Ведь я такая тихая, такая покладистая девочка. Как я домой-то потом вернусь?
Больше всего было обидно, что папа спит. И не пойдет меня искать. Даже если мама его разбудит. Он проснется, посмотрит на нее осоловелыми глазами, потом снова повалится на бок и проспит до утра. И будет болеть следующие два дня. Может и на работу не пойти. А мама, я была почему-то уверена, не пойдет меня искать. Но мне так хотелось, чтобы она пошла. Нашла бы меня замерзшую, но гордую, присела бы на корточки, обняла, сказала бы «ты моя любимая девочка», и начала бы целовать мне лицо, плача от радости, как в каком-нибудь кино про войну.
Я смотрела на сверкающий под фонарем снег, на черное небо и чувствовала себя бесконечно одинокой.
Когда не смогла шевелить пальцами на ногах в валенках, а руки в варежках уже не реагировали на мое отчаянное желание их сгибать и разгибать, пошла искать нашу улицу. Встретила двух соседок. Старухи, живущие в одном из соседних одинаковых домов, всегда ходили парочкой. Я их запомнила, потому что имена детей они узнавали странным способом. Вместо того, чтобы подойти и спросить, как тебя зовут, они начинали выкрикивать по очереди разные имена и ждать, на какое ребенок отзовется. Так они узнали, что меня зовут Вера.
Летом, когда я рвала цветы на поляне между домами, рядом с развешанным на веревках чьими-то простынями и пододеяльниками. Я обернулась, услышав свое имя. Значит, Вера, самодовольно сказала одна другой.
Они как обычно шли под ручку и увидев меня сказали, иди к своему дому, там мама тебя ищет. Я насупилась и буркнула, что никто меня не ищет. Хотела мелодраматично добавить, что я никому не нужна. Но потом вспомнила, что папе нужна. Хотя на самом деле, наверное, это он мне нужен больше, чем я ему. Просто он спит. Потому что никогда не закусывает, как нормальный человек.
Мама стояла под фонарем у нашего дома и громко разговаривала с соседкой с первого этажа. Увидела меня и буркнула, пришла. Раздраженно поправила серую песцовую шапку, которая сползала на глаза. Соседка посмотрела на меня с осуждением.
*****
Больше всего на старой квартире, где мы жили втроем, я любила гулять с папой и болеть. Особенно, если родители не вызывали бабушку – маму папы. Тогда со мной оставалась моя, и я часто думала, была бы она все время такой, как во время моей болезни. Мы ложились вместе на ее диван перед телевизором, и она читала мне вслух книжки. Я очень любила рассказы про хомяка Фому. Мама читала с выражением, на разные голоса. Один самый смешной много раз подряд. Она говорила, что у нее уже заплетается язык, но все равно продолжала. А потом у нее садился голос, и она начинала подолгу откашливаться.
