А в сгоревшей квартире они не решились оставаться до утра и через темный переулок в промозглой атмосфере они выбежали на трамвайные пути.
– Вон, трамвай, – крикнул парень в черных волосах с хохолком, полосатыми штанами и в мятой изумрудно-серой толстовке.
Подождав, пока ржавый в темноте трамвай начнет проезжать мимо, парень схватил за рукав девушку в рубиновой полосатой курточке, рваных джинсах и перемазанной беспорядком прической, ускорился и схватился за пухлый железный зад трамвая, подтянув к себе девушку.
– Держись.
Мимо стали пролетать темные сопливые заборы. – Поехали к озеру! – предложила девушка, пытаясь расслабиться от волнения и проверяя, надежно ли она зацепилась.
Парень кивнул и через заднее запотевшее окно посмотрел в салон трамвая. В нем сидели обыватели. Они курили гнилые папиросы и плакали так, что из множественных щелей трамвая только капали девственные ручейки.
Парень захохотал и откинулся назад, закрыв глаза. Так он стал похож на виляющий хвост ржавой машины. Пару капель слез обывателей попали на кеды девушки и прожгли их насквозь. Она зашипела от слабой боли.
Озеро было огорожено забором, впрочем, как и все вообще здесь. Они стали перелезать и забор проломился под.
Парень выругался, а девушка засмеялась. Он отряхнул ее, взял за рукав и потащил через грязные канавы слизи к берегу. На озере плавала темно-белая пленка свежего льда.
Девушка окинула взглядом пояс озера из множества желтых точек, окруженных светло-голубым ореолом – это горели души обывателей в квартирах.
–Ты видишь звезды? Их так много, – сказала она, посмотрев на дырявое черное полотно неба.
– Я вижу только мутные белые точки.
– Сейчас. Девушка отломила маленький кусочек льда, разделила его на две половинки, протерла песком и поцеловала на прощанье. – Держи. Он надел две пластинки льда на глаза и все вокруг стало четче. – Теперь видишь? – спросила девушка.
–Теперь я вижу простые белые точки.
Она улыбнулась и, расправив руки птицей, глубоко потянулась в пространство вокруг. – Чую запах булок, – заворчал парень. – Там будка стоит, что ли. – Сейчас бы съесть одну!
Парень взял ее за рукав и потащил к будке. В ней сидел толстый угрюмый пекарь и, подложив руку к щеке, мечтал. Щелкнула печка и пекарь взял оттуда свежую булку. Он вдохнул ее пресное тело и начал есть. А затем достал из штанов тесто и на черном подносе смастерил фигуру булки. Сунул ее в печь и стал мечтать.
Они прижались к боковой стенке серой будки, парень провел указательным пальцем по ее губам так, что она не смогла выдавить и слова. Он вытащил из штанов пистолет и, как только печка щелкнула вновь, он предстал перед пекарем с пистолетом. Пекарь держал в руках готовую булку и скучно смотрел на парня. Парень протянул исцарапанную руку и взглядом приказал пекарю. Тот не повиновался, лишь с укором глядел на парня. Тогда парень схватил булку и ринулся бежать. Пекарь остался на месте. Он достал из штанов тесто и продолжил мечтать.
Лед в глазах растаял, и вокруг вновь стало мутно. В лысом залесье они нашли дерево, растущее вдоль земли и, вслушавшись в вакуумную тишину, выдохнули. Девушка съела булку и прилегла на его плечо. Он услышал через миг девушки сопенье, достал пистолет и стал тихо, пытаясь не разбудить ее нутро, стрелять по луне.
Луна поначалу сворачивалась в разные фигуры, а, запыхавшись, и лопнула. Ее огромные осколки ринулись в озеро. Они упали в озеро, и вся озера вода ринулась вверх из озера. Ее вмиг засосали редкие облака.
Парень улыбнулся: завтра будет дождь.
Знаю я такие коридоры. Только вот эти коридоры не в зданиях, да и не служат коридорами-то, в общем и целом. Эти коридоры вполне можно называть тропинками, или – забористо и пафосно – дорогами. Вот такая дорога пролегала километра на два вглубь в лесную хвойную чащу под проясняющимся небом. Знаю я такое небо. С одного взмаха взглядом кажется, будто бы это небо затянуто серой простыней и потихоньку да помаленьку напоминает о том, что уже ничего не будет как прежде, а то, что происходит сейчас, затянется и втянется в зыбучие пески-снега января, которые потом растают и станут просто песками, а потом чрез них трава вырастет, но все равно они затянут, и об этом напоминает небо с первого взгляда. Но я люблю всматриваться в небо подолгу и поэтому я вижу прояснения. Еле заметные черточки, трещины, щелки и норки, сквозь которые виднеется синева субботнего дня. И очевидно то, что серая пелена еще может сорваться, порваться, скататься скотчем в нерасправляемый рваный ком, который можно кинуть в урну для таких же серых небесных комков из полотен. Я знаю такие урны. По ночам у них светятся таблички, таблички с указанием того, что творится внутри таких урн. А именно там, в этих безнадежно желтых урнах томятся адом серые небесные полотна. Я задерживаю взгляд на урне буквально секундой, а затем устремляюсь взглядом в двухкилометровую даль лесного коридора. Я совсем-совсем не вижу конца и края этого хвойного чудовища. В этом коридоре нет абсолютно никаких срезов, развилок и поворотов. Чистая, прямая заснеженная дорога. Снег плотно прилегает к земле и не проваливается под ногами, а даль – даль скрыта под снежным туманом. То и дело я поглядываю на небо, засекая время на треск свежих щелей и разбуравливанье опытных. Руки ладонями сжимаются в кулаки, а коридора практически не видно, лишь где-то шумит лыжник, орудуя лыжами, да слышатся далекие голоса собак. Я знаю таких собак. Голодные, мерзкие твари с облезлой кожей. Мерзость и страх несут они, тем более в пелене из снега эта вся атмосфера чувствуется мурашками и обильным потом.
И тогда я натыкаюсь на кроткую железную дверку в двухэтажном здании, с крылечком и табличкой «здравпункт». А у дверки дышит собака, почесывая снежной завесой свой длинный облезлый язык. Чувствуется угрюмое рычание вглуби тумана, а лыжник все орудует лыжами, и я уже совсем-совсем не обращаю внимания на небо. Какое оно там? Было ли в думах по мне? Скорей всего, небу просто напросто похуй.
Я совершаю попытку открыть дверь здравпункта и собака с порога кидается на меня, вцепляется в пах и разрывает все к чертовой матери, а из тумана прибегает на зов клыков вся свора и все эти мерзкие облезлые твари вцепляются во все, что можно ухватить заостренными клыками, на которых остались ошметки их завтрака.
Лыжник подбегает, снимает лыжу с левой ноги и пытается отстреливать лыжей собак, одной за другой, но из снежных тюлей выпрыгивают скалоглазые бурые медведи весом под три-четыре тонны и давят лыжника, превращая его лыжи и шапку в его в крошечный след на огромном поле лесной мохнатой чащи.