Собравшись с духом, Курт распахнул дверь.
Металлическая плита нехотя провернулась на несмазанных петлях, издав жалобный скрип. За проемом находилось то самое помещение, которое он долгие годы старался обходить стороной. Неприятные запахи, наводившие на мысли об иглах и сверлах, заставляли мех на загривке подниматься торчком. Волчата никогда не крутились поблизости, инстинктивно стараясь убраться от Лазарета подальше.
Но сегодня был особенный случай. Многолетний страх исчез, смытый куда более неприятными чувствами. Курт перешагнул через порог и устремился в глубь помещения. Он чувствовал присутствие молодой волчицы, втягивал ноздрями ее родной запах.
У стен стояли кровати, застеленные простынями – такими белыми, что от них резало глаза. В дальнем углу виднелись два кресла. Одно из них, с большим подголовником, Курт изучил досконально (как, впрочем, и большинство других волчат). На этом кресле ему довелось познакомиться с крохотными, совершенно невзрачными сверлами, которые, тем не менее, причиняли страшную боль, вонзаясь в клыки. Но Доктор орудовал им с таким мастерством, что зубы прекращали болеть до следующего раза.
Назначение второго кресла, имевшего крайне причудливые формы, было для Курта уже не столь очевидным. Когда-то, когда он был неразумным щенком, он, в отсутствие Доктора, пытался на него усесться, но не получил от этого эксперимента никакого удовольствия. Ясно было одно: в странном кресле позволялось сидеть только Волчицам. Как щенки тех ни расспрашивали, женщины хранили молчание.
Как бы там ни было, сегодня эта загадка менее всего занимала Курта.
Он ступал по гладкому полу бесшумно, опасаясь разбудить сестру, хотя и знал, что это не удастся и стае бесноватых щенков. Та уже две недели приходила в себя лишь на несколько минут, но Курта, как правило, не было рядом.
Вскоре он замер перед кроватью, что стояла у самого края. Звуки и запахи Стаи не долетали в этот угол. Полупрозрачная ширма закрывала койку от искусственного света, насекомых и неосторожных взглядов. Из-за этой неверной преграды доносилось хриплое дыхание – слишком громкое, ведь настоящий Волк контролирует себя даже во сне. Лишь услышав это дыхание, Курт почувствовал, как чья-то холодная лапа сдавила сердце. Запах Волчицы был гораздо печальнее – кисловатый и влажный.
Помедлив пару секунд, Курт протянул лапу и отодвинул ширму.
Джейн лежала на белоснежных простынях. Голова с всклокоченной шерстью покоилась на плоской подушке. Рот был приоткрыт, внутри лежал бледно-розовый язык. Глаза плотно закрыты. Черный сухой нос едва-едва отражал желтый свет.
Курт так стиснул кулаки, что когти вонзились в ладони. Сестра была столь беспомощной, такой беззащитной… Она даже не могла постоять за себя, но совсем недавно считалась в Стае одним из самых опасных бойцов. Сейчас же мягкий мех как-то поблек, утратив серебристый отлив. Сильное тело заметно похудело, под кожей проступили ребра.
– Привет, приятель.
Вздрогнув, Курт обернулся. Здесь ему не грозила опасность, но дело было в другом. Он так глубоко погрузился в себя, что не ощутил приближения другого самца. Определенно, это был плохой признак. От рефлексов, напоминавших крыс на раскаленной сковородке, остались лишь воспоминания. Болезнь сестры отбирала силы и у него.
Кивнув Доктору, он отвернулся к кровати.
Оба молчали. Курт не знал, о чем еще можно спросить. Два дня назад они проговорили всю ночь, но так и не пришли к чему-то конкретному. Очевидным было только одно: простого решения не существовало.
Молодой Волк ощупал взглядом гибкую полую трубку, по которой стекала голубоватая жидкость. Она поступала из прозрачного мешочка, что болтался на специальном штативе. Другой конец трубки заканчивался металлической иглой.
Доктор день ото дня накачивал Волчицу какими-то жидкостями, но лучше ей не становилось. Невидимое пламя высушивало ее изнутри, пожирало заживо. В голове у Курта вертелись странные, непривычные слова: злокачественная опухоль, метастазы, антибиотики, блокада, облучение гамма-лучами, хирургическая операция… Все, что касалось болезни, имелось в Лазарете, сокрытое внутри тела Волчицы. Но то, что могло бы сойти за лекарство, осталось где-то наверху, за пределами Убежища.
Все, что Доктор мог делать – это подвешивать к штативу все новые мешки с разноцветными жидкостями. Курт понимал, что не имел права сердиться, и все же ничего не мог собой поделать. Доктор делал все, что было в его силах, но не мог творить чудеса.
На это был способен только Спаситель.
Развернувшись, Волк направился в сторону скрипучей двери.
– Надеюсь, – раздалось за спиной, – ты не собираешься наделать глупостей, малыш?..
Курт заворчал, а потом сказал:
– По крайней мере, я не собираюсь сидеть и ждать, пока она умрет.
Ответом ему стал тихий вздох. Этот печальный звук провождал молодого Волка до самой двери, заставляя все более ускорять шаги. Он пулей выскочил в коридор и помчался к выходу.
Визит в Лазарет был обычной формальностью. И, отчасти, отвлекающим маневром. Присутствие брата не могло помочь Джейн, а только, напротив, приближало жуткий конец – пока он беспомощно ждал, когда Спаситель совершит чудо. Тем не менее, один вид страдающей сестры укрепил волю Курта, убедил, что другого выхода не существует.
Когда-то он позволил умереть своей матери. Она покинула их внезапно и тихо, будто кто-то погасил свечу. Брат и сестра были еще сопливыми щенятами пяти лет от роду. Они могли только смотреть и ждать. Но беспомощный щенок превратился в сильного Волка.
Теперь он мог кое-что изменить.
Возле выхода в Общий Зал Курт заставил себя успокоиться. Не годиться, если остальные Волки заметят его возбуждение. Они могут что-то заподозрить, и, чего доброго, попытаются его остановить. Им было наплевать на Волчицу, на ее боль и страдания. Их заботило лишь то, чтобы Убежище осталось неприкосновенным для безволосых – Священной Тайной Волчьего Племени.
В Зале было непривычно тихо. Несколько взрослых Волков беседовали за большим столом, да кучка щенков возилась с игрушками, которые родители похитили у безволосых. Огромное помещение протиралось на пару сотен метров, перегороженное через равные промежутки железобетонными сваями. Вдоль потолка тянулись металлические трубы, дававшие тепло. Вдоль стен стояла ветхая мебель, древние телевизоры, книжные стеллажи и прочий хлам, который Волки десятилетиями стаскивали в свое Убежище.
О том нелегком времени, когда Стая перебиралась сюда из соседнего района, Старейшина рассказывал страшные предания. Он сам был тогда всего лишь неразумным щенком, и, преимущественно, знал обо всех этих событиях со слов матери. Его отец, как и остальные Волки, прикрывали Стаю с тыла и флангов, а Волчицы переносили щенков в новое Убежище. С тех пор этот день почитался в Стае как День Скорби и Памяти.