Василий Александрович сел в поезд в Лоо. Было уже темно, и на путях, как волшебные цветы, горели разноцветные огни. Купе ему досталось первое от проводников, место второе, верхнее, вагон оказался неимоверно старый, и возникал вопрос, почему он до сих пор не списан и портит людям настроение.
В обшарпанном купе уже сидели женщина и мальчик. Василий Александрович поднял рюкзак и задвинул его в нишу над дверью, с краю положил ледоруб. Женщина поспешно встала, может быть, думала, что ему надо положить вещи под сиденье. У нее были худые бедра, большая грудь и большие ступни в голубых туфлях с порванными задниками и побитыми носками. Мальчик смотрел исподлобья и хмуро.
Василий Александрович выложил на пустой столик, весь исцарапанный ножами, флягу, поставил кружку, посидел, поглядел, отвернув занавеску, в окно.
Поезд долго тащился вдоль берега, по насыпи из слежавшегося щебня, поросшего травой. Рельсы бежали почти у самой кромки моря. Между железнодорожным полотном и водой неширокой полосой тянулись пустые холодные пляжи. Слева, ниже полотна, рос кустарник и мелькали черные деревья.
Василий Александрович бросил на столик пачку сигарет и коробок со спичками, достал, подумав, книгу, купленную на толкучке в Сочи – Теофил Готье «Путешествие в Россию», и принялся читать. «Они не спят всю ночь, не знают, что такое шнур – открывают сами дверь по первому зову», – читал он, но почему-то никак не мог сдвинуться с этой строчки. Тогда он снова стал смотреть в окно.
Косматые очертания теней захватывали каменный парапет, за которым скользили вагоны, и уносились прочь вместе со столбами. Из-за туч выбилась луна, и на равнине воды образовалась дорожка спокойно переливающегося света. Кое-где на гальке в беспорядке лежали перевернутые бетонные блоки, похожие на разбросанные детские кубики, некоторые из них окунались в воду. Волнорезы через ровные промежутки уходили из берега в море, поблескивая мокрыми боками, в их пролетах с усилием ворочались волны, у края воды тонкими мазками вспыхивала пена и тут же исчезала, зализанная новым гребнем.
Хмурый проводник принес стакан в подстаканнике, сахар и пакетик заварки без опознавательных знаков. На ногах у него были матерчатые тапочки, тугой живот нависал над пряжкой потертого ремня, и при каждом его движении будто колыхался под темно-синим шелком рубашки. Говорил проводник с акцентом, растягивая гласные, и носил черные, толстые, с острыми концами усы. Руки его были грязные от угля, как будто прокопченные, с короткими крепкими пальцами и толстыми не стриженными ногтями желтого цвета. От него исходил неприятный острый запах – помесь пота и чеснока. Женщина, освобождая ему дорогу, с готовностью подобрала ноги и смущенно улыбнулась.
– Хотите? – Женщина извлекла из сумки пластиковую баночку с шоколадным маслом и сняла круглую крышку. Масло отливало копченым блеском, таким же точно, как руки проводника, на поверхности виднелись следы чайной ложки.
– Нет, спасибо, – ответил Василий Александрович. – А вы что же?
– Мы-то уже пили. Больше ничего нет, – сказала она так же нерешительно, как будто должна была что-то непременно дать. Даже смотрела она немножко виновато. Мальчик сидел тихо, или уткнувшись в окно, или молча поглядывала на мать.
– До Ленинграда едете? – спросила женщина.
– Да, до Петербурга, – ответил Василий Александрович, – до конца… А вы?
– До Курганинска, – сказала женщина, виновато улыбнувшись. – Знаете?
Василий Александрович кивнул:
– Видел в расписании.
– Без билетов едем, – сообщила женщина. – Так нас посадили. – Она повела головой в сторону проводника и на мгновенье опустила глаза. – Лето кончилось, а билетов нет, – торопливо проговорила она, – что же такое? А?
– Да, – сказал Василий Александрович, – нет билетов почему-то.
– А вы до Петербурга, значит? – еще раз спросила женщина, и мальчик повернулся и тоже глянул на него.
– До Петербурга, – ответил Василий Александрович.
Женщина рассмеялась своей забывчивости, но тут же в смущении сомкнула губы.
– Что там, в Петербурге, творится? – спросила она с осторожной улыбкой.
– Да что творится? – усмехнулся Василий Александрович. – Живут люди. – Он представил непременно дождь, самодостаточную суматоху, вспомнил, какие дела надлежит ему сделать по приезде в первую очередь, и мысли его полетели вперед – к слякотной осени, к грядущей зиме, о которой так приятно вспоминать, когда до нее далеко, как до смерти.
– Да, понятно, – сказала она и взглянула на мальчика: – Ты кушать не хочешь?
– Не, – ответил тот не оборачиваясь.
– Везу инжир вот, – сказала женщина, – сорок килограммов.
– Зачем так много? – отозвался Василий Александрович.
– Да если бы много. Так на продажу, – сказала она. – Там купила у абхазцев, в Веселом, дома продам на базаре. Больше тяжело мне везти, рада бы, да не увезу просто. У нас так многие делают. А то и не проживешь. – Она еще раз с грустной нежностью посмотрела на мальчика, который безучастно глядел в окно. – Не проживешь, – вздохнула она и погладила мальчика по льняным спутанным волосам. – Ни у кого денег нет, забыли уже, какие они. – Она все время виновато улыбалась, что-то было в ней жалкое, быть может, и забитое.
– Ну и почем продавать будете? – спросил Василий Александрович, чтобы что-нибудь сказать.
Она назвала цену, по которой рассчитывала продать.
– Да еще успеть надо. Испортится – пропадет, – объяснила женщина. – Инжир он плохо хранится, не лежит.
После этих слов разговор как-то прекратился. Василий Александрович в который раз уставился в книгу, но опять не мог сосредоточиться и отвлекался по всякому поводу. «Они не спят всю ночь, не знают, что такое шнур – открывают сами дверь по первому зову», – читал он, и дальше точки не за что было уцепиться, и мысль срывалась с этой точки, а глаза, описав магическую петлю, непонятным образом возвращались к первому слову. Он вздохнул, отложил книгу и вышел курить.
В коридоре было пусто. Кипел титан, покрашенный белой краской с желтоватым оттенком; из краника с деревянной, затертой копотью ручкой в подложенную тряпку с небольшими интервалами капала вода.
Когда Василий Александрович вернулся, женщина, облизывая губы, закрывала баночку с шоколадным маслом круглой гнущейся крышкой, которая вихлялась в ее пальцах, а мальчик осторожно перелистывал книгу Теофила, выискивая картинки.
– Ничего, ничего, – сказал, улыбнувшись, Василий Александрович, – пусть посмотрит. – Но мальчик при виде него тут же закрыл книгу и отсел к окну.
Дорога повернула от моря, и поезд втянулся в ущелье. По обе стороны пути восстали черные горы. В некоторых местах скаты их были словно срезаны, и даже в темноте было заметно, как выступает наружу обнаженная, размытая и вздыбленная скальная порода. Там и сям вдалеке на склонах мелькали фонарики во дворах каких-то неизвестных поселков и светились прямоугольничками окна домиков.
