1. Пролог
Некоторые тени настолько длинны,
что появляются раньше света.
Терри Пратчетт «Роковая музыка»
Пролог
В колодце, на щербатом карнизе, сидел, обняв ободранные колени, худенький мальчик. Мшистые стены сочились сыростью и гнилью. С каменной кладки ручьями стекала грязь. Внизу, под карнизом, в сером тумане ворочалась, стонала и гулко вздыхала невидимая хмарь. Но ожидание подходило к концу. Узкий каменный колодец уже озарял рыжеватый лунный свет.
Подняв бледное лицо, мальчик жадно всмотрелся в осколок луны. Она робко заглядывала в колодец, очерчивала неровную кромку каменного провала, скользила рыжими пятнами по сырым стенам. Осталось совсем немного... Мальчик с сожалением отвернулся и, осторожно встав, оказался лицом к стене. Пятна света спускались всё ниже, и всё тоскливее вздыхала внизу хмарь, протягивая к луне липкие щупальца и касаясь карниза, всё сильнее завывал наверху ветер.
Мальчик потёр озябшие ладони и размял затёкшие пальцы. Время в замкнутой темноте летит незаметно, но дарует то, чего не найти на земле, – ощущение безысходности и неизбежности. И понимание. Того, что было. Того, что есть. И того, чему предстоит свершиться. Мама много об этом писала и рассказывала. Ему остаётся лишь передать миру её слова. И дрожащим указательным пальцем левой руки мальчик написал на лунном пятне: «История ходит по кругу, и забытое всегда возвращается».
Крупные кривые буквы дрогнули и отделились от стены, зависнув в воздухе над его головой. Мальчик неуверенно улыбнулся и продолжил писать, сипло бормоча:
– Забытые – это и выдумка, и сказка на ночь, и слухи ради слухов, и сокрытые тайны. Но это и истинность прошлого, скрытая за шелухой времени. Это песчинка истории, затерянная средь рукотворных сказов и небылиц, облачённая в ворох преданий и легенд.
Он вытер рваным рукавом пот с грязного лба и поднял глаза к небу. И кивнул самому себе. Над его головой вилась косая вязь мерцающих красных букв, а посветлевшая луна, перебравшись через круг провала, закрыла собой тёмное небо. Мальчик пошевелил пальцами левой руки, сжимая и разжимая ладонь. Кожа, разъеденная «письмом», распухла, потрескалась и кровоточила.
Пишущий заторопился, правой рукой цепляясь за мшистый выступ и проговаривая вслух, и чужие слова одно за другим складывались в строчки:
– Истина прошлого почти забыта даже нами, наследниками старой крови – говорящими и пишущими. И нас мало. И ещё меньше осталось помнящих. Они закрылись от мира, спрятались в страхе, но время приходит. И сила не оставит выбора тому, кто помнит. Через боль и слёзы, через страх и смерть она снимет с легенд шелуху времени и выдумок, как с луковицы снимают едкие лепестки кожуры. Снимет, чтобы понять. И рассказать. Чтобы проклятье прошлого пало. Чтобы старые ошибки никогда не повторились, – и крупно, размашисто: – Началось. Пора.
Дописав последнее слово, он устало привалился к стене. Луна, утратив рыжий цвет, мерцала тусклым золотом. По онемевшей левой руке маленького писца стекала кровь, и, почуяв её, оживилась туманная хмарь. Седые плети взобрались на карниз и цепко обхватили тощие лодыжки мальчика. Он с тревогой взглянул на написанное. Пожалуй, это всё – он написал... предупредил. Дальше – дело за временем. И за историей. А что есть история? Паутина случаев. Цепочка следов на снегу. И дело – за следопытом, способным прочитать следы, опознать угрозу, внять предупреждению... и всё же рискнуть. Потому что судьба не оставит ему выбора.
Едва удерживаясь на карнизе, мальчик протянул к луне руку и быстро поставил последнюю точку и подпись. Косые строчки букв дымом поплыли вверх, за уходящей луной, и пишущий наблюдал за ними с отчаянной верой. И пропустил стремительный рывок хмари. Пронзительно взвыл ветер, скользкий карниз сменился летящей пустотой, хмарь разразилась радостным уханьем.
Серебряная луна заглянула в чёрную бездну колодца и исчезла. В холодной темноте закружили первые снежинки, разрушая слова чужой магии и тая на опустевшем карнизе.
На мир, заметая следы недавних событий, медленно опускалась тишина – бескрайняя тишина ночи первого снега.
2. Глава 1. Отражения
– А я те говорю, что видал городище!
– Да не видал, не заливай!
– Видал, говорю!
– Не видал! Не может его там быть! Там пустошь мёртвая посередь гор, и давным-давно ужо! Брешешь, змей!
– Не брешу!
– Брешешь! Мертвяка, поди, услыхал, обделался, надрался под кустом, а терь заливаешь, что городище древнее видал!
– От трезвый был, ей-ей! Нет, ну охоты ради и пользы для принял чутка, но две капельки-то всего! А чего они мне? А ничего!
– Да пусто там! Тока мертвяки воющие да заяц, дурной по осени!
– А я те говорю, что городище там!..
Уткнувшись в кружку, я пила чай и лениво прислушивалась к перебранке. Два мужика, один здоровый и пухлый, второй – худой и мелкий, отчаянно спорили за соседним столом. Худой то и дело вскакивал и кричал, что видел некое городище, а толстый усердно его высмеивал. Кажется, спорить они начали ещё до моего прихода, драли глотки, пока я обедала, и замолкать не собирались.
Впрочем, а не к месту ли их споры?..
– Видал! Зуб даю, что видал!.. – брызжа слюной, вопил худой.
– Хорош ужо! – пошёл на попятный толстяк. – Хорош!.. Не ори. Верю, что видал.
Я ненароком обернулась через плечо. Худой мужик сел, нервно сдвинул на затылок засаленную шапку и одёрнул старую меховую куртку. Глотнул из высокой кружки хмельной ягодный сбитень, вытер рукавом длинные светлые усы и насупился:
– А ведь не веришь, стервь, что я городище заброшенное видал!..
Я тихо хмыкнула в кружку.
Заливает? А если представить?..
Я задумчиво посмотрела в окно. Постоялый двор находился за первой городской стеной, и из грязного окна открывался чудесный вид на грубую каменную кладку. Но когда поутру я выбралась из телеги, то первое, что увидела, это далёкие заснеженные холмы, а за ними – древний горный хребет. Рядом с которым, если судить по карте, есть большое безымянное озеро.
Да. Кстати, о воде. И о мертвяках, которых толстяк воющими величал...
– Да ни хрена ж ты не видал, упёк ужо, брехатый!
– Не серчай, чали, народ тут простой, в речах не стеснённый, – смущённо шепнула мне седовласая хозяйка постоялого двора, собирая на поднос грязную посуду.
Я рассеянно кивнула и попросила ещё чаю. Да, теперь – чали. Пора привыкать к новому облику и иному обращению. По людским меркам я выгляжу глупой и наивной девицей... и по своим собственным – тоже. В обличье взрослой женщины, чалиры, во избежание недоразумений я ходила чаще, но она мне надоела. Но, опять же из-за возможных недоразумений, нынешняя личина была отталкивающей: мелкая, тощая и носатая девка с родимой меткой на полщеки, что считалось проклятьем, и жидким «хвостом» косы.