На лето меня сдавали на перевоспитание. Удавалось с трудом – родители не понимали почему. Моя житейская бестолковость имеет глубокие внутрисемейные корни.
Киевская сестра моей одесской бабушки Марии Карловны (Муси) носила вполне мужское имя Витя (Виктория Карловна). Имя ей шло. Она была решительна и эмоциональна.
Наблюдать, как они вдвоем играют в шашки, было одно удовольствие. «Я сделала ход сюда, ты – сюда, я пошла так, здесь я тебя съела два раза, а здесь заперла в туалетике», – не без гордости восстанавливает картину разгрома бабушка Витя.
«Да, надо было мне пойти сюда, а потом сюда», – неловко елозит на стуле бабушка Муся.
«Погоди-погоди, – свирепеет Витя, – Неправильно! Я бы на твоем месте сделала не так, а вот как».
Развернув доску к себе, разыграла комбинацию, подставив одну шашку, одним махом съела три.
«Ну, это еще не все!», – азартно пообещала Муся и в отместку съела две.
Игроки некоторое время сосредоточенно и усердно ширкают по доске оставшимися шашками, пробиваясь в дамки и продолжая начатую партию, как если бы она уже один раз не завершилась.
Минут через пять раздается истошный вопль: «Мусечка, а какими ты начинала играть?!» – «Черными!». – «А сейчас какими играешь?!» – «Беееелыми», – произносит неуверенно, не веря своим глазам.
Обе падают со стульев, хохоча и дрыгая ногами.
Показывают по телевизору старый каплеровский фильм про Котовского. Сидим, смотрим.
Есть там такой ключевой эпизод. Председательствующий суда обращается к Мордвинову-Котовскому: «Перейдем теперь к обстоятельствам вашего последнего побега. Из материалов дела видно, что вы сбежали именно из этого зала суда. Как это могло произойти?»
«Я стоял вот тут, на этом самом месте, – охотно отвечает Котовский, указывая двумя ладонями где. – Один караульный стоял здесь…».
Левой рукой он указал место караульного, и, восстанавливая картину, обратился к солдату с трехлинейкой с примкнутым штыком: «Подойдите поближе».
«А другой, – продолжает подсудимый свидетельствовать, чистосердечно и деятельно сотрудничая с судом, – как раз за моей спиной. Я сначала сделал так…»
Реконструируя картину, Котовский показательно сделал шаг назад и замер.
«А затем – так…» – Котовский сталкивает вооруженных часовых лбами. Они, как кегли, валятся вниз. – «… и так!». Подсудимый несколько грузноват, поэтому медленно прыгает в зал, небыстро добирается до окна. И исчезает из кадра под истошные вопли облапошенных дураков-жандармов. Разумеется, никто ему не помешал.
«Гражданки бабушки, – ехидничаю я, внезапно осмелев, – ничего это вам не напоминает?» – «Тю-ю-ю-ю, – пропела бабушка Муся, – этот дрыщ уже понимает и за шашки, и за революцию!».
Очки есть ключевой атрибут самоидентификации. Они не только придают завершенность образу – они являются частью организма. Отсюда вывод: в очках конструкционно заложен экзистенциальный ужас их потери. Нет их, пропали – и никогда больше самолично не найти.
Моя бабушка-одесситка Мария Карловна обладала развитым жизнечувствованием. Как и все люди ее поколения, очень много понимала про ужасы. Потерять способность ясно видеть окружающую действительность – это не ужас, а ночной кошмар. Поэтому при каждой пропаже она незамедлительно задействовала ресурсы большой семьи. Костяк поисковой группы составляли военные и к ним примкнувшие, приученные к порядку и дисциплине.
Приказано искать – ищем.
Мы разбредались цепью, пространство поисков казалось бесконечным – примерно размером в казахскую степь. Около часа старательно сопели, ругались, мирились, целовались, что-то разбивали, ставя предметы не на то место, отлынивали, выбегали на лестничную площадку со сдавленным драматическим шепотом: «Это невыносимо!».
В пеший разновозрастной отряд, пытающийся восстановить дыхание и использующий передышку для ситуационного анализа, моторизованный я, готовящий себя к карьере мотоциклиста под куполом цирка (шапито очень кстати развернул свой шатер на рынке), въезжал на трехколесном велосипеде младшего двоюродного брата. Что, надо сказать, заметно меняло доминанту…
А дед принимал рапорты – по секторам и территориям. Поиски с первого уровня сложности, не дав ожидаемых результатов, переходили на второй: «В китайской вазе очков нет» – «Папа, в пустых кастрюлях я уже посмотрела, крышки снимала. Да, нашла два вялых огурца в холодильнике. В холодильнике очков нет. Надо не забыть – с дачи надо прихватить еще огурцов» – «На телевизоре и за телевизором я уже посмотрел, здесь можно не искать. Кстати, а что сегодня вечером, программу никто не видел?» – «Товарищ полковник, диван разложил, очки не обнаружены».
И лишь киевская тетя Витя (раньше думал, мужское имя) сохраняла завидное здравомыслие на фоне всех клинических проявлений большого одесского шума. «Я видела точно, как ты их сняла, когда рассматривала кофточку, положив их на стекло витрины в магазине. Может, нужно дойти до магазина? – Нет, очки я после переложила в ридикюль, а деньги – вот они, три рубля, видишь? – в очечник. – Другого места ты не нашла? – Зато деньги целы и недоступны для карманников. Они не сообразят. – Мусечка, давай поскорее познакомимся с приличным милиционером и будем с ним дружить! – Зачем? – Он будет приходить к нам пить чай со своей служебно-розыскной собакой. – Она тоже будет пить чай? – Нет, она будет искать твои очки».
Бабушку, понятно, никто не обследовал. Потерпевших вообще игнорируют, даже действуя в их интересах.
Очки бабушка нашла самолично – у себя на голове. Просто захотела поправить волосы. Ощупала голову, сняла очки, недоуменно их рассмотрела, недоверчиво покрутила в руке, балуясь дужками. Мне даже показалось, засомневалась, следует ли объявлять о находке. Потом заливисто захохотала, рухнув в изнеможении на стул. И царственным жестом великого режиссера, не в силах произнести ни слова, распускала бесполезных статистов: всем спасибо, все свободны.
Процесс потери очков был цикличен, уподобляясь восходу-заходу солнца, круговороту воды в природе и смене времен года (вот очки есть – а вот их уже нету). Однако изменились ритуалы. Мы вставали в полукруг. Как великие диагносты на консилиуме, заложив руки за спину. В напряженной, если не сказать, в звенящей тишине мы вглядывались в бабушку. Выслушивая показания об очередной катастрофе, сосредотачивались на деталях. Перемены в нас ее пугали; она смущалась, одергивала халат, вытаскивая из кармана скомканную квитанцию за электричество, а потом, поднимая глаза, произносила жалобно: «Что это вы меня так подозрительно смотрите?»
