Этот запах смеси битума, кислоты и отходов нефтеперегонки прожигает моё сознание с детских лет, прошедших на лоне девственной природы, – лет, овеянных ароматом лугового разнотравья, хвойнолиственного леса, оглушенных перезвоном кузнечиков и стрекоз, пеньем птиц и шумом вольного ветра. Кстати, этот ветер и принёс креозотный дух в мою деревеньку со стороны железнодорожного полустанка «Бродни». Это был запах шпал, пропитанных для стойкости креозотом.
Когда наши деревенские женщины по утрам топили печи, ставили в них для выпечки свой самодельный хлеб, ржаной аромат с печным дымом глушил синтетический запах, плывущий со стороны железной дороги. Между прочим, он очень дразнил моё девственное обоняние, он где-то даже нравился мне. И вызывал чувства сходные с теми, о которых поведал как-то профессор, заместитель главного редактора «Правды» (последний период советского бытия) Ричард Косолапов, увидевший первый раз паровоз в двенадцатилетнем возрасте: «мне хотелось бежать за ним».
Ну как Гурию Львовичу Синичкину из пьесы «На подмостках сцены», что шагает с дочкой Лизанькой из города в город посреди железнодорожной колеи: легко, удобно, маршрут обозначен, не собьёшься с пути. Жаль только: паровозы дымят и гремят, движению пешеходов мешают. Так, всё так, и мне когда-то очень хотелось бежать в даль загадочно-открытую – туда, куда «под безмолвный оклик светофоровый неслись составы, сломя голову». Прогресс!
Прогресс… Однако, вот мы, человеки, чем старее, тем больше вспоминаем былое. И я в минуты смятенья чувствую в запахе креозота уже что-то такое, напоминающее привкус серы. Серы – главного элемента дьявольщины, ада, зла. И ловлю себя на парадоксальной мысли: мы стремимся в будущее в надежде обрести там прекрасное прошлое.
Вроде бы понимаю: прогресс всё-таки благо. Но какой прогресс? Прогресс духовный? Промышленно-экономический? И нет ли между ними извечной борьбы? Диалектика-то, хоть марксистская, хоть гегель янская, подталкивает именно к такому умозаключению. А ещё более продвинуто считать, что и во зле есть своё обаяние.
Наверное, есть. Тем более, что зло умеет мимикрировать и приспосабливаться, и рядиться в овечьи шкуры.
Вон уже и шпал прокреозоченных нет на железной дороге – только бетонные. Они не пахнут серой. И чёрно-дымных паровозов нет – электровозы. Но нет и моей деревни. Её, как и тысячи других, съел промышленный волк – прогресс. В луговых травах не стрекочут кузнечики, да и птиц не слышно. Лес поредел. Погиб от выбросов с атомной станции, что воздвигли строители светлого будущего. Кстати, первой прекратила своё существование деревенька Бродниково, имя которой присвоил себе желполустанок «Бродни».
Неизгладимое впечатление детства. Зимой, на лыжах мы вошли в Бродниково, оставленное людьми. Хлопали, как расстрельные, контрольные выстрелы, отрывающиеся ставни, скрипели в агонии шатающиеся двери, ветер с визгом драл с крыш солому. Жутко, апокалипсис какой-то. Скорей, скорей отсюда – домой, на печку, к бабушке.
А потом уже в зрелые годы, одолевая марксизм-ленинизм, идя по возрастающей в служебном положении, имея постоянным местом жительства лучезарную столицу нашу – Москву, посмотреть на которую в юном возрасте пришлось прибыть на крыше товарного поезда, я вдруг цепенел от щемящего, тоскливого чувства, готовый как Фёдор Тютчев променять блистательный мир «на грязь милой Родины».
И это ёще что. Вслед за английским архиепископом Ричардом Уотли мне хотелось прокричать: меня не устраивает современный прогресс тем, что движется вперёд, а не назад.
И я, Гена Пискарёв, «моряк красивый сам собою», гордящейся авторством в книжке, что выпустило тогда издательство «Правда», «Власть над землёй», заколебался. Какая мичуринская самонадеянность – власть над землёй! Вроде бы на самом-то деле земля властвует над человеком. И силён этот человек, пока действует в союзе с ней, соработничает, как с Богом.
Конечно, Глеба Успенского, его «Власть земли» я читал (университетская программа обязывала). Но читал обработанный уже ленинской характеристикой «Гения земного».
Мимо моего сознания, зашоренного новейшими веяниями, прошли как-то слова Глеба Ивановича о том, что «огромнейшая масса русского народа до тех пор терпелива и могуча в несчастьях, до тех пор молода душою, мужественно сильна и детски кротка – словом народ, который держит на своих плечах всех и вся, народ к которому идём за исцелением душевных мук, до тех пор сохраняет свой могучий и кроткий тип, покуда над ним царит власть земли, покуда в самом корне его существования лежит невозможность ослушания её повелений, покуда они властвуют над его умом, совестью, покуда они наполняют всё его существование».
К таким, собственно, мыслям и меня со временем прибила жизнь, сама крестьянская действительность, которую я отображал, работая в газете «Сельская жизнь». Однако вот до таких характеристик, таких образов относительно крестьянских, земных божьих начал в человеке не додумался. Это я о Святогоре-богатыре и Микуле Селяниновиче говорю, который легко несёт, как рассказал Успенский, за плечами какую-то сумочку, и которую богатырь-Святогор от земли оторвать не смог. «Что скажи ты, в сумочке накладено?» – спросил он Микулу.
– Тяга там от матери сырой земли. Я мужик. Меня любит мать сыра земля.
Вот и вся былина – загадка, из которой видно: тяга и власть земли до того огромны, что совладать с нею и богатырь Святогор не может, а между тем эту тягу и власть народ несёт легко. Всё это именно и есть до сего дня.
Правда, бесы не дремлют. В дальнем море на каменной скале стоит гигантская статуя «Свободы» с поднятым над головой электрическим факелом. Издалека, за сотни вёрст виден его свет. Много добра приносит статую кораблям, застигнутыми бурей. А вот птицы в непогодь, видя благодатный свет, думают, что тут жильё, что тут тепло, мчатся сюда и… насмерть разбиваются о гигантский фонарь.
Не так ли гибнет крестьянин, покинувший землю: в городе, кабаке вроде теплее. Но теплее потому, что на земле, в доме ему стало холоднее. Бесы сделали так. Мёртвый свет фонаря, запах креозота – одурманили человека.
Вспоминаю случай: в одной деревеньке проводили водопровод. Радовались бабы и мужики. Не надо теперь ежедневно из колодцев по десятку ведер воды до дому тягать. Лишь один старичок, дядя Вася – ретроград несчастный, от вводимого блага отказался. И продолжал пользоваться кристально чистым колодезным водяным источником.
У соседей колодцы без употребления вскоре заилились, вода зацвела и протухла. Водопровод, ясное дело, как на деревне коммунальные службы работают, тоже забарахлил. Трубы поржавели, потекли, вода из них стала похожа на помойную смесь.
