Я долго думал, писать ли к этой повести предисловие. Тема, которой она посвящена, щепетильна, и в ее контексте любое мнение будет субъективно и может только спровоцировать новые споры. Но я рискну. Хочу коротко объяснить дорогому читателю, почему я решил опубликовать эту историю.
Работа над повестью длилась около полугода. Я проводил бессчетные дни за прослушиванием кассет, на которых герой повести рассказывает о своей судьбе. Детстве, юности, взрослении. Качество записи порой было настолько низким, что мне приходилось обращаться к помощи профессионалов, восстанавливая слово за словом повествование. К тому же мой невидимый собеседник использует разные языки, и мне потребовались долгие лингвистические изыскания, чтобы понять все сказанное. К чему была такая дотошность? Я боялся хоть как-то повлиять на искренность героя. Потому что искренность важнее всего не только в жизни, но и в творчестве.
Благодаря материалу этой повести я по-новому увидел, как сильно люди умеют ненавидеть и как велика их способность выживать в условиях самой жуткой травли и абсолютного, космического одиночества. Изложение каждой главы стоило мне не одной бессонной ночи. По правде сказать, я непрерывно испытывал потрясение. Это шокирующее повествование вдруг предстало передо мной как жизненный путь одного человека. Как особое мировоззрение, основанное на глубоких переживаниях. И никто не имеет права объявлять это мировоззрение хорошим или дурным.
Быть другим – это на всю жизнь. Это значит быть с начала и до конца наедине с собой, терзаясь своей особой участью. Есть немало людей, изгнанных за пределы социальной приемлемости, незаслуженно осужденных за «чужеродность». Эта повесть сейчас мне видится провозглашением права каждого быть таким, какой ты есть, и быть понятым, и насколько возможно – принятым. Эта повесть – не исповедь больного человека. Это история одиночества, которая может быть близка очень многим людям, вне зависимости от их сексуальной ориентации.
Я верю в толерантность.
Я верю в любовь и прощение.
Я верю в то, что каждый имеет право быть счастливым.
Эльчин Сафарли,
2 августа 2009 года
Есть два рода сострадания. Одно – малодушное и сентиментальное.
Оно в сущности не что иное, как нетерпение сердца,
спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья.
Это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страдания ближнего.
Но есть и другое сострадание – истинное.
Оно требует действий, а не сантиментов.
Оно полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их…
Стефан Цвейг
17 января 2009 года
Около двух часов дня
Суетливый курьер DHL спрашивает мое имя, после чего протягивает коробку, обернутую в желто-красный фирменный полиэтилен.
«Подпишите здесь».
Расписываюсь в нужном месте, не глядя, одновременно изучаю графу с адресом отправителя. Посылка отправлена из офиса незнакомой компании в небольшой азиатской стране, где у меня нет ни родственников, ни друзей, ни даже знакомых.
Имя с фамилией отправителя тоже ни о чем не говорят.
«Простите, а откуда посылка?» – я в полном недоумении, но под многозначительным взглядом курьера послушно выворачиваю карманы джинсов в поисках мелочи.
«В накладной указано».
Парень, получив вознаграждение, быстро уходит, а я не без опаски, но снедаемый любопытством, распаковываю посылку.
Кассеты. Хм…
Маленькие диктофонные кассеты марки Sony.
Потрепанные, с покарябанными наклейками. 14 штук. Дело принимает прямо-таки детективный оборот.
Надо отыскать мой старый диктофон.
Черт, куда же я его засунул? Наверное, в один из ящиков письменного стола… Принимаюсь за раскопки и замечаю кое-что еще. Под кассетами сложенный лист обычной офисной бумаги. Сопроводительное письмо?
Написано на английском.
Мелкий почерк, фиолетовые чернила.
* * *
«Я не могу отпустить прошлое, не рассказав эту историю. Мою историю. Может, вы посчитаете ее неприличной, грязной, извращенной. А может – примете как нелепую и несправедливую правду. Честно говоря, я не рассчитываю на это… Нет, это ложь. Ибо если бы не верил в вашу душевность, то не стал бы посылать кассеты именно вам. Как разыскал адрес, не имеет никакого значения.
Я рассказывал эту историю безжизненному диктофону по ночам, воображая, что рядом со мной тот, кто трепетно слушает, не обвиняя и не задавая вопросов. Тот, кто понимает мою боль, не жалея меня. Тот, кого я мог бы называть Другом. Просто Другом…
Если мои записи дадут вам материал для книги, я не буду против. Я даже хотел бы, чтобы кто-то смог избежать ошибок, научившись на моем опыте, – так моя жизнь прибавила бы в цене. Принято считать, что искренность оправдывает любое изложение. Я надеюсь, что оправдываю себя, делясь столь личным, тяжелым, неприятным, но настоящим.
Но если кто-нибудь когда-нибудь спросит вас о подлинности этой истории – скажите, что вы ее выдумали. Все равно тот, кто не хочет видеть правду, никогда ее не увидит, какие бы доводы ему ни приводили.
Спасибо.
С уважением, К.Ч.»
* * *
Иногда между словами возникают продолжительные паузы, наполненные повседневным шумом. Щелчок зажигалки, выдох сигаретного дыма, трель мобильного телефона, звук закрываемого окна, звон чайной ложки по стенкам кружки или попросту долгое молчание, прерываемое всхлипами или судорожными вздохами.
У него крепкий молодой голос. Слегка растягивает окончания слов, временами начинает сильно смягчать согласные, слышны слащавые восточные интонации. Рассказывает он живо, но сумбурно. Быстро теряет ход мыслей, иногда даже бросает повествование на полуслове и включает какую-нибудь песню. Нины Симон, Офры Хазы, либо сам что-то напевает.
Иногда он переходит на турецкий, иногда использует персидские слова и выражения. Это похоже на шифр – разные уровни секретности повествования. Предположить, какой язык для него родной, совсем не сложно, но это не имеет ровно никакого значения. Таких, как мой рассказчик, немало в разных уголках земли.
В голосе огромная усталость, словно он вот-вот опустит руки от бессилия, отказываясь идти дальше. Но спустя пару минут он словно решает не бросать якорь на этом отрезке жизни и, покинув ветреную палубу, спешит к каюте капитана с возгласом: «Эй, первый после Бога, нам нельзя останавливаться. Плывем дальше…»
Слушая его, я сопереживаю, но не жалею. Слушая его, непроизвольно перемещаюсь туда, где он находится, становлюсь его собеседником. Тем самым Другом, с которым не обязательно разговаривать, можно и просто помолчать под томное раскуривание тоскливой сигареты…
