Упоминание одной знакомой о Семипалатинском полигоне всколыхнуло и мои воспоминания.
1955 год. В возрасте от 4 до 5 лет я находилась там вместе с папой и мамой.
Отец – военный. Мама – при нем. А я при них. Как правило, помнишь то, что сильно потрясло тебя, имело мощную позитивную или негативную окраску. Или совсем новое представление о мире.
Поэтому запомнила следующее.
Как оплевал верблюд. Невероятно, но факт. Просто так, ни за что. Не помню, чтобы я когда-нибудь жаловалась. Это врожденное. И сейчас не умею. Поэтому дома ничего не узнали.
Все, что со мной приключалось, происходило без участия взрослых. Военный городок был закрытого типа, секретность высокая. Поэтому гуляла сама по себе. Правда, кажется, одна подружка все -таки была.
Впечатление второе. Зашла за ней, за подружкой, а мы соседи. Дома там были на две семьи. Уж, не помню какие, кажется деревянные, с одной стороны крыльцо и с другой. И, вот, захожу за ней, чтобы идти гулять, а они, их семья, пьют чай с печеньем. Печенье было замочено в чае и представляло для меня предел гастрономической фантазии. С провизией было скудно: ни фруктов, ни овощей, ни конфет мы не знали. Печенье и сгущенка, видимо, по блату. Запомнила военного за столом, ее папу. Что он главный там вычислила без труда. Он сидел в военном галифе, в подтяжках, поверх нательного белья. Гимнастерку, по -видимому, снял, чтобы не вспотеть. Было видно, что прибежал из части на обед. Я стояла, прислонившись к косяку входной двери, ждала девочку и надеялась, что меня этот военный позовет к столу. Но, он не позвал. Помню и этот чай, и печенье из белой муки до сих пор. А вообще, по воспоминаниям моей мамы, я у нее просила Едьку и Катьку. Едька – это черный хлеб, а Катька – кусочек рафинада. Любимое лакомство в то время.
Воспоминание третье. Как я играла за домом. Что тогда можно было назвать домом даже не представляю, типа одноэтажного деревянного барака что-то. Играла со стороны соседей, так как там росло дерево. А у дерева были листочки, что падали, и какие-то плодики несъедобные типа завязи с семенами. Вот эти листочки служили посудой, из плодиков что-то готовила, подливку делала из песка и воды из лужи, все мешая веточкой. Песка там много, чего не скажешь о деревьях.
Но, самые сильные впечатления пришлись на зиму. Запомнившийся снег и мороз указывают на нее. Мама меня одела как всегда, но поверх повязала теплый платок, перекрестив его на пояснице и завязав сзади.
Дорогу туда, в степь, я не помню. Но помню, что стояли тихо в огромном поле, тесно, а, возможно, на льду какого-то озера. Теперь уже не у кого спросить. Мерзли и чего-то ждали. Потом увидели зарево на горизонте, и был сильный порыв воздуха. Потом возвращение домой. Как оно происходило, не знаю. Видимо, пешком шли. А вот то, что дома нас ждал такой же мороз как на улице и снег по колено, сильно меня потрясло. Дом стоял без окон и дверей, все валялось, как после бури. Я спросила у мамы: " Что случилось?" Мама ответила: " Пушкин сердится". Второй и третий раз я уже ни о чем не спрашивала.
Была еще весна и степь с дикими тюльпанами, вся красная от цветов (это ж вам не Голландия с разноцветием тюльпанов), которая обязала любить их и с благодарностью вспоминать папу, что неожиданно вывез нас на Козлике (так называл народ этот военный уазик) на природу. Никаких пикников, шашлыков тогда не делали. Все было строго, по-военному. Я вообще его, папу не помню в контексте того времени. Уходил и приходил во время моего сна, не иначе.
Зато прекрасно запомнила Савельевну, хозяйку комнаты в Жана семей, где в начале совместной жизни остановились мои родители, и куда меня потом спровадили, уехав, наконец, в отпуск на лечение папы. Лечить было что. Хоть папу и не помню четко, но тазик, полный его черных еще волос, запомнила на всю жизнь. Мама пронесла его мимо меня, когда он помыл голову. Савельевну запомнила на всю жизнь в следствие ее колоритного образа. Савельевна была фронтовичкой: она хорошо материлась, пила водку, крякала при этом и закусывала неизменно салатом из помидор и огурцов. Салат был полит маслом и густо посыпан черным перцем. Видимо крепости самой водки ей не хватало. Теперь я догадываюсь, что овощи она выращивала сама, иначе откуда такая роскошь?
Был у нее сосед, старый дед (а, может, и не такой старый), другие соседи как-то не впечатлили. Сосед курил махорку и непрестанно кашлял. Савельевна развлекалась тем, что подсылала меня поближе к деду и говорила – покашляй как он. Я с удовольствием передразнивала его. Он рычал, приподнимался и делал вид, что поймает меня. Савельевна угорала, я со всех ног мчалась и пряталась за ней. Надеюсь, этот пожилой человек тоже получал удовольствие от игры. Иначе – стыдно: дразнить фронтовика.
И последнее. Однажды меня сфотографировали: надо же было бабушек порадовать письмом и фоткой. Для этого выехали в город. Помню только фотограф просит улыбнуться. А улыбаться я никак не умела. Просто никогда этого не делала, а тем более смеяться. И вот он мне показывает на себе, как надо растянуть рот. Послушный, непререкаемый ребенок повторил с одной попытки. Фото получились. До сих пор хранятся. И бабушек порадовали.
Когда еще работала в Москве, меня одна интеллигентка спросила: " Ольга Петровна! А, что такое "жлобство"? Поскольку в моей речи проскальзывало это слово, она и спросила. Тогда я приблизительно смогла объяснить это явление. Объяснить-то объяснила, только она не поняла до конца, так как не жила в моем родном городе, Курске… Да, и вообще, нигде, кроме Москвы и не жила, что с нее возьмешь?
Краткая выписка из справочника: "Жлобство – невежество, неуважительность к окружающим, абсурдная скупость, безудержная страсть к накопительству". Так оно и было. Абсурдностей и страстей у нас хватало.
Персонажи истории – мама, соседи, река Кур, я, ну, и папа – проходящий персонаж.
До исполнения 18 лет мне дважды отмечали день рождения. Дальше я уже сама разбиралась с этой темой. Одно – на старой квартире, другое – на новой.
Старая квартира располагалась на улице Сосновской. Это был дом на две семьи с высоким и единственным первым этажом, так как был еще полуподвал. Окна единственной опять же комнаты выходили на улицу, а окно кухни, где я спала – на реку Кур. Речушка, зловонный ручеек, проходила под самым окном и имела наглость весной увеличиваться до таких размеров, что заливала полуподвал и поднималась к нам до первого этажа. Тогда моей радости не было предела, ведь отменялись занятия в школе, так как только на лодке можно было передвигаться из дома.
А между тем, река Кур, протяженность которой 17 км, впадает в реку Тускарь, а та – в Сейм, а там уже Днепр поджидает, что несет вас к Черному морю и т.д., так что перспектива вывалиться из окна в каком-нибудь надувном жилете в эту самую речку и добраться до Атлантического океана ох, как грела мою авантюрную душу.
