С утра позвонила Полине:
– Как ты?
– Да звездец, Ксюха, полный! Я в шоке. Подожди, в ванну зайду.
– Ивановна рядом?
– Ну.
– Чего у тебя?
– Да ужас! Может, приедешь вечером?
– Не могу. У меня на вечер билеты. Домой еду, уже собралась. У предков тридцатилетие, как они поженились. Дата. И так еле с работы отпустили. Ты можешь сказать, что случилось?
– Да… боюсь я. Слушай, Ксюх, а телефоны прослушиваются в наше время?
– Успокойся ты, кому мы нужны.
– Знаешь, не нужны. А откуда у него телефон мой?! Ты да Ивановна знает.
– У кого, у него?
– У мужа!
– Он в Москве, что ли?
– Тю! А по-твоему, я бы так дергалась?
– А хочет чего?
Полина никогда не замечает, что она непоследовательна в разговорах и действиях. С Полиной меня познакомили в Киеве, но по-настоящему раздружились мы только в Москве три года назад.
– Богдана! Звездец, три года не нужен был, а теперь: «Право имею, право имею». Какое право? Ребенок рос без тебя, воспитывался. Да он забыл давно, как ты выглядишь! Папочка, тоже мне. Оно мне надо? А может, правда, Ксюх, денег дать хочет? Не помешали бы. Все, главное, в одну кучу.
– Что у тебя за грохот?
– Ивановна что-то уронила на кухне.
Светлана Ивановна – нянька, дальняя родственница, не без труда вызванная из Пензы за невысокую плату. Она с Богданом сидит, пока Полька работает.
– А у тебя как?
– Подожди, поезд проедет, – теперь наш разговор перебивает шум электрички.
Мелкой дрожью забилось зеркало платяного шкафа – как в деревне, когда по улице тарахтит трактор. Я снимаю маленькую комнатку с крашеным дощатым полом в двухэтажном доме за Карачаровским переездом. В комнате – комод, дубовый стол, кровать с пружинами и этот шкаф, напоминающий склеп.
– Все, оттарахтел, говори.
– Как там твой Эдик?
Я пожимаю плечами, как будто Полина может это увидеть.
– Кому верить, Ксюха? – привычное завершение разговора.
– Себе, – традиционный ответ. – Да, совсем забыла. Знаешь, кого вчера встретила? Галку помнишь? В метро, представляешь? Совсем не Галка, очень изменилась, в жизни бы не узнала, если бы она меня за руку не остановила. Я говорю, какими судьбами, гастроли что ли?
– Да ты что? Боже, сто лет о ней ничего не слышала! Ну!
– Она сейчас здесь, в театре работает, на премьеру нас пригласила. Я сказала, что ты в Москве, она обрадовалась. А о себе не колется, в театр зовет, там нормально, типа, поговорим.
– Так что ж ты молчишь! Премьера когда?
– Она звонить обещала, обязательно надо сходить.
– Обязательно. Надо же, везде одни наши…
Я кладу трубку, беру дорожную сумку. В прихожую выходит заспанная хозяйка.
— С работы – на поезд?
— Да. Не успею заехать.
Я выхожу из подъезда. «Здравствуй, XXI век!» – на стене Карачаровского завода ультрамодными огнями гелевых ламп светятся буквы: единственный ориентир в темноте здешнего утра.
Зима в Москве начинается в конце октября, а заканчивается – в апреле. Ежась, вдыхаю морозный воздух. Толкаюсь, занимаю в троллейбусе место. Теперь минут двадцать и подремать можно.
Троллейбус гудит сонным ульем. Открываю глаза. Стоим в пробке. Справа – красные резные стены Покровского монастыря. Каждый раз, проезжая мимо, думаю, что надо сходить. Полина говорит, ей матушка Матронушка здорово помогает: нужно только очень просить, мощам поклониться, икону поцеловать.
На перекрестке, рядом с монастырем – ловушка гибэдэдэшная. Вон уже палкой машет, «приглашая» на обочину «ауди».
Выхожу на «Красных воротах», перебегаю дорогу, сворачиваю во двор, поднимаюсь на второй этаж в агентство недвижимости.
– Привет.
– Ого сумочка! Ты обратно когда?
– Через неделю, Танюшка. Соскучиться не успеете.
Танюшка – младшая в коллективе, ей и двадцати нет. Веселая болтушка – умеет разрядить напряженную ситуацию.
– Тебе, как вернешься, шефа встречать, – тут же командует Ник, новый заместитель директора.
– Слышишь, Никита Яковлевич, а может, он сам доберется? Не маленький, и в Шереметьево не впервые. Тем более, с курорта. Отдохнул, сил много.
– Без «может». Любишь кататься… Заодно введешь его в курс дел. На Колькиной машине поедете.
– Хоть на этом спасибо, – я включаю компьютер.
Поезд качнулся и замер. Яркий свет разбудил пассажиров.
– Гривну за рубли! За рубли гривну. Доллары покупаем, доллары!
По вагону скачками перемещаются проводники и менялы.
– Просыпаемся! Готовим паспорта. Просыпаемся, пассажиры!
В тамбурах слышится шипение рации и рычание пограничных собак, кому-то в последний момент предлагают заполнять декларацию. Я смотрю на часы. Суземка – стоять минут сорок.
– Российская пограничная служба. Ваши документы, пожалуйста.
Я оказалась в Москве семь лет назад. С собой у меня был минимум личных вещей, новый паспорт гражданки Украины и деньги, которых хватило, чтобы расплатиться за комнату на Рязанке. Семь лет назад мы спланировали мое бегство в Москву – мы с Галкой – ее я и встретила день назад.
Удивительно. Проходят годы, стираются из памяти события, а потом вдруг – лицо, как лезвие под ребро: неожиданно, дерзко…
– Счастливой дороги, – мне возвращают паспорт.
И все же, несмотря на это пограничное унижение, выдуманное озлобленными националистами-шовинистами, я люблю поезда. Гуманное средство передвижения: если вовремя ограждаешь себя от попутчиков, успеваешь привести мысли в порядок, настроиться на ритм того города, куда направляешься.
В вагоне всеобщее оживление.
– Смотрите, смотрите, якого мордатого понэсли!
– Мама, то розова собачка!
– Яка ж собачка, то – кот.
– Нэ кот! Попугай!
– Мама, хочу собачку!
– На вулицю все одно не пускають.
– Ничого. У Конотопи купым. Там тоже таки будуть. У нас, може, й дешевше.
Я не выдерживаю и вместе со всеми выглядываю в окно. На перроне – город мягких игрушек: пятнистые далматинцы, рыжие глазастые бульдоги, синие слоны, мыши в кедах, розовые, белые, голубые моськи, коты, попугаи, жирафы. Их наперебой предлагают купить местные жители. После смены на фабрике рабочие вынуждены идти на вокзал, чтобы «отбить» зарплату – ее выдают товаром. Поэтому их моськи скулят и ходят на задних лапах, слоны улыбаются, мыши поют популярную музыку, а куклы говорят «I love you», будто говорить «люблю тебя» – унизительно.
Наш роман с Эдиком начался в сентябре и оказался столь же ярким, как ушедшая осень двухтысячного. Природа словно потребовала финала драмы: пронеслась по Москве стремительно, напоминая карнавальное шествие, и разбросала разноцветный гербарий. Осень оборвалась, не успев состояться, непритязательно уступая место зиме. Нашему роману шел шестой месяц, но меня никогда не покидало ощущение, что мы скоро расстанемся.
