Листовки еще висели на каждом столбе и дереве города, но тело уже было найдено, похороны назначены.
С листовок, распечатанных на черно-белом принтере, смотрело улыбающееся личико двенадцатилетней Иры – передних зубов не хватает, короткие волосы растрепаны, ямочки на щеках и узкие щелочки глаз – а под фото текст: «ПРОПАЛ РЕБЕНОК! Пожалуйста, всем, кто видел эту девочку, просьба позвонить по телефону… Одета в… Особы приметы… Вышла из дома и не…»
Листовки были ненужным элементом, шелухой, потому что девочку отвезли в морг, произвели вскрытие, отмыли, одели и вывезли с заднего входа морга на автомобиле сразу на кладбище.
Лёвкин сидел в кабине, слева от хмурого молчаливого водителя, который непрерывно курил, одну за одной, и сплевывал в окно сквозь щербатые зубы. Один раз, перед въездом в кладбище, когда грузовик подпрыгнул на кочке, водитель матернулся и процедил:
– Ну, неправильно это. Не должны родители, того самого, хоронить детей. Каждый день что-то такое происходит. Тошнит…
Лёвкин кивнул, потому что сказать ничего не мог. Слова застревали в горле.
На похоронах собралось человек двадцать. Несколько бабушек выли в голос. Гроб казался каким-то совсем уж маленьким, будто игрушечным. В какой-то момент Маша пошатнулась, цепко подхватила Лёвкина под локоть, дыхнула валерьянкой, запричитала:
– Господи, господи…
Помимо валерьянки, она наглоталась еще таблеток, поэтому вряд ли соображала, что происходит. Под ногтями у Маши была грязь – с утра она возилась с цветами во дворе… не только с утра, а последние несколько дней, с того момента, как пропала Ира. Каждую свободную минуту.
Гроб опустили в яму, и несколько работяг в десять минут забросали яму землей с холмиком. Сверху положили венки, воткнули деревянный крест с фотографией в центре. Бабки продолжали ныть, а Лёвкин смотрел то на этот холм черной свежей земли, то на серое небо без туч. Кольнула беглая мысль, что все происходящее – неправда. Помутнение рассудка, страшная сказка, придуманная непонятно кем и непонятно для чего.
В кармане завибрировал телефон. Какой-то неизвестный номер.
– Да? – хмуро спросил Лёвкин, сквозь вязкость грустных мыслей соображая, что вряд ли кто ему вообще мог позвонить сегодня, в такой момент, в этот ужасный вечер.
– Я, это, по номеру звоню, – сказал в трубке мужской голос. – Я её видел.
– Кого?
– Ну. Девочку вашу. Вы же на листовках написали, мол, кто видел – отзовитесь. Ну, вот.
В груди у Лёвкина что-то звонко лопнуло.
– Опоздали, – сказал он дрогнувшим голосом. – Похороны у нас.
В трубке тяжело засопели, а потом спросили:
– Как же это? Я же полчаса назад видел. Как живую. Ямочки эти, глазенки, прическа…
Лёвкин не дослушал, нажал на сброс и так крепко сжал телефон, что почувствовал, как скрипит тонкий пластик.
Маша смотрела на крест… сквозь крест… ей бы следовало отоспаться и прийти в себя; взгляд мутный и ничего не соображающий. Лёвкин повел жену по узкой грязной тропинке, мимо других могил, к выходу. Следом потянулась безымянная вереница сопровождающих. Когда Лёвкин усадил Машу в такси, забрался сам и назвал адрес (хотя городок был таким маленьким, что, кажется, таксисты знали каждого пассажира в лицо), телефон зазвонил снова.
– Слушаю, – буркнул Лёвкин, на этот раз раздраженно.
– Я по поводу девочки, – затараторили в трубку, но уже другой голос, женский. – Слушайте, вам надо подъехать. Буквально час назад видела её в парке, ну, который возле кинотеатра. Где Церквушка, знаете? Может, она где-то там прячется. Может, убежала просто? Вы, главное, не волнуйтесь. Надо поискать. Только листовок мало. Надо еще по телевизору пустить, на местном нашем, и чтобы в интернете кто-нибудь написал…
– Послушайте, – перебил Лёвкин. – Послушайте, мать вашу. Какая девочка? Я её только что похоронил! Мертва она. Нет больше никакой девочки.
– А как же листовки? – спросили в трубке. – Не бывает такого. Пока ищут – есть надежда. Вы не отчаиваетесь, ладно? Отчаиваться ни в коем случае нельзя!..
