– И Вас это не удивляло? – спросил комиссар Дзандзара.
Я на мгновение замешкался с ответом, соображая, удивляло ли меня то, что Паола ничего практически не рассказывала о своей семье и, в частности, о матери. А с какой стати меня это должно было удивлять? Она ведь не то чтобы вовсе молчала или что-либо пыталась скрывать. Просто высказывалась всегда как-то односложно. А когда нам подают информацию скупо, мы склонны сами дополнять ее. Мы додумываем, анализируя, а полученную таким образом картину считаем истинной. И удивляемся, когда подобная картина, неожиданно для нас, оказывается ложной.
Едва увидев Паолу, я узнал в ней южанку. Едва услышав, определил калабрийский акцент. В ее скромности, в сдержанной, даже застенчивой прямоте угадывалось традиционное воспитание. Также и в манере одеваться. Вообще, у нас в офисе придерживаются определенного дресс-кода, но по пятницам – фирма-то, как-никак, американская – принято одеваться в стиле «кежуал». Девушки используют эту традицию американских офисов, как возможность продемонстрировать, во-первых, татуированные части тела, во-вторых, наряды самого смелого покроя. Паола же позволяла себе разве что добавить немного цвета, отступая от классического «белый верх, черный низ». Еще тогда, впервые увидев Паолу, я подумал, что легко могу представить ее во всем черном, как любят изображать южанок в кино. Мне казалось вполне естественным, что она не горит желанием рассказывать всем и каждому о какой-нибудь рыбацкой деревне, в которой родилась, о царящих там грубых, едва ли не средневековых нравах, о родителях, которые толком не знают итальянского языка, людях без образования и кругозора (иначе, зачем бы они остались в той глуши?). Бог знает, насколько тягостные чувства могли быть у нее связаны с родными местами и семьей, чтобы о них лишний раз вспоминать.
Она вообще была не слишком разговорчивой – как по характеру, так и из-за своей стеснительности и боязни сболтнуть что-нибудь неуместное, привлечь к себе всеобщее внимание, а, чего доброго, навлечь на себя насмешки. Наверное, с этого все у нас и началось. То есть, с моего непроизвольного, почти отеческого – все-таки разница почти в двадцать лет – желания защитить ее. Собственно, никто на Паолу не нападал – при якобы американской природе предприятия, все мы оставались итальянцами, и наша врожденная доброжелательность, благодушие, а главное праздность делали невозможной типичную для трансатлантических корпораций обстановку «крысиных бегов». Тем не менее, глядя на Паолу, я испытывал потребность – просто, как старший – опекать застенчивую южанку, немного одинокую среди нас, северян.
Подобные чувства имеют склонность развиваться. При определенных обстоятельствах, конечно. Как-то так получалось, что – из сочувствия к провинциалке – я оказывался рядом с ней на всех корпоративных мероприятиях. А по мере того, как я лучше узнавал Паолу, сочувствие незаметно переросло в нежность. В каком-то смысле, она также и провоцировала меня – бессознательно, – хотя флиртом ее поведение никак нельзя было назвать. К примеру, если говорить о корпоративных мероприятиях… Однажды, мы, своим небольшим отделом, отмечали завершение проекта. Мы тогда засиделись за работой допоздна – нужно было поспеть к сроку; а потом почувствовали, что не сможем просто разойтись по домам, нужно было сбросить напряжение. Гвидо сказал, что в холодильнике есть франчакорта: он предусмотрительно купил этого игристого вина родом из-под Брешии, единственного в мире способного на равных соперничать с шампанским, и попросил Паолу принести пару бутылок и бокалы. И прошутто крудо – лучшую в мире солонину. И хрустящий свежий хлеб, наш, умбрский, испеченный в дровяной печи. Гвидо обо всем позаботился. Мы выпили по бокалу франчакорты, и поняли, что возникшая непринужденная атмосфера не простит нам, если мы ее, атмосферу, оставим здесь одну, а сами разъедемся по домам. К счастью, в холодильнике нашлось еще пару бутылок франчакорты. Они всё находились там и находились. На следующий день уборщица сказала, что вынесла два ящика пустых бутылок. Но в ту ночь мы их не считали.
В итоге, кто-то предложил искупаться в фонтане. Наш офис расположен в реконструированном старинном здании с внутренним двориком, в центре которого фонтан. Идея всем понравилась, и, предположение Гвидо, что ночью купаться следует голышом, было поддержано единодушно. Только Паолу такая перспектива, кажется, смутила.
Небольшой, но довольно шумной группой мы высыпали в дворик и направились к фонтану, по дороге сбрасывая с себя одежду. С пиджаком, перекинутым через руку, расстегивая рубашку, я отстал от остальных купальщиков – первые двое или трое уже плескались под мраморным изваянием Тритона – и повернул в укромный угол, где, как я успел заметить, спряталась Паола. Она притаилась на скамеечке у стены, под кустом жасмина, и даже не думала раздеваться.
– Для тебя здешняя жара, наверное, и не жара вовсе, – сказал я, усаживаясь рядом с ней, и опуская руку на спинку скамейки у Паолы за спиной. – Или ты ни в чем мельче моря не привыкла купаться?
Она ответила почти сразу, но прежде взглянула на меня, и ее широко раскрытые черные глаза влажно блеснули в темноте.
– У нас жара ощущается меньше. Катандзаро ведь самое узкое место между двумя морями, и продувается, поэтому, и с востока, и с запада. Мой городок, правда, далековато от обоих морей, так что я больше привыкла купаться в реке.
– А у меня юг как раз ассоциируется с бесконечными пустынными пляжами и уходящими в море скалами. Цветочные поляны и сосновые рощи на прибрежных холмах. Пейзажи, которые я привык видеть в детстве на Сардинии, куда мама возила меня на каникулы.
– Я никогда никуда не уезжала на каникулы, – сказала Паола, – но наши пейзажи похожи на твое описание. На море мы бывали иногда. С матерью.
Она впервые упомянула свою мать. И в тот же вечер, кстати, она еще упомянула ее во второй раз.
– Как сладко пахнет жасмин, – вдохнул я ночной воздух, подняв лицо к ветвям и одновременно приблизившись к Паоле.
Запах цветов смешался с ароматом ее смуглой кожи и шелковистых черных волос.
– Вы все здесь, на севере, называете эти кусты жасмином, – улыбнулась она снисходительно. – Это, на самом деле, филадельфо. Жасмин не такой.
– Я знаю, какой жасмин на юге, но я думал это его разновидность. Филадельфо? Хм. Как ты их отличаешь?
– Цветы жасмина светятся в ночной темноте. Они земные звезды, знаешь?
– Мм… bello di notte, ночной красавец. Это ведь про жасмин, да? Что-то такое я слыхал.
– В цветах жасмина сила Луны и Венеры, так у нас считается.
– Мм… То есть, главных женских планет, – понимающе кивнул я. – Символы репродуктивности и любви, соответственно.
