Великобритания, Лондон, 2028, наши дни
Вообще-то мне нравится мой психотерапевт. От него пахнет калабрийским бергамотом и амброксаном, обувью за четыре тысячи фунтов и лавандовым мылом для рук ручной работы. Лысина и очки в темной оправе отлично гармонируют со стальным костюмом от Dior. Он окончил медицинский факультет Оксфорда почти двадцать лет назад, с отличием, разумеется.
Я выбрала Ричарда, потому что он показался мне хирургом или даже мясником среди психотерапевтов: проницательный ум, черный юмор, образование Оксфорда, отзывы пациентов из серии «это было жестко, но позволило мне начать новую жизнь».
В общем, никакого экологичного подхода и сюсюканья, но я недооценила, что отрезать мы будем не мясную тушу какой-то малознакомой свиньи, а мое собственное прошлое.
Ричард не пользуется соцсетями. Вообще. Ни для простых смертных, ни элитными. По будням он работает, выходные проводит в гольф-клубе с друзьями, слушает джаз в Garlem или встречается с Патрицией, загорелой испанкой с упругой задницей, тоже психотерапевтом, которая обожает китайскую кухню, шопинг и секс. Патриция живет в Барселоне с сыном-подростком, безответно влюбленным в новую пассию отца.
Ричард старомодно заполняет карточки пациентов от руки, делая пометки синими чернилами montblanc, а затем убирает их в нижний отдел шкафа на ключ.
Пошел второй год моей работы в Лондоне в качестве бизнес-аналитика. Совсем недавно мне согласовали контракт и подтвердили переход на следующую ступень должности. Это знаменовало новую жизнь или, по крайней мере, стабильность и увеличение зарплаты. Я больше не бунтовала и не чувствовала, что должна отстаивать место под солнцем, но как только борьба за выживание закончилась, на меня обрушились демоны прошлого.
Они скреблись ночными кошмарами, словно зашитыми в стены милой квартирки, проявлялись снами с мутной водой и тенью преследователя, снами, в которых я плыла по реке на каком-то ржавом корыте, и все дома на обоих берегах были обстреляны, словно после войны. Болезненные воспоминания о прошлом застряли прямо в ребрах. Мне казалось, что оно следует за мной по пятам, но попытка заглушить голос прошлого в алкоголе, влюбленностях или позитивном мышлении, терпела крах.
Мы с Ричардом из разного теста, и мне будет непросто объяснить ему, как я оказалась здесь. Девчонка, у которой даже технического образования нет, теперь на лету пересекает холл River Plaza на десятисантиметровых шпильках, и это на родине суфражисток, в городе, где женщины превыше всего ценят комфорт (вы не встретите ни одну нормальную женщину в Лондоне на шпильках).
Вообще-то нашему поколению отчасти повезло, мы прожили как бы несколько эпох, родившись в мире, где не у каждой семьи был миксер, компьютер и даже телевизор, к тридцатнику мы уже писали код, анализировали данные, создавали игры и искусственный интеллект, чтобы обеспечить потребителей новым цифровым продуктом, а глав корпораций – многомиллионным доходом.
Если уж мы и были рабами, то явно элитного подразделения.
И все же мы – поколение перестроечных детей – люди, которые будут искать вечно. Поиск ради поиска. Въевшийся паттерн беспокойства. Не верите? Просто спросите у человека возраста тридцати двух лет о его трудовом стаже и планах на будущее, и вы узнаете, что можно работать два года юристом, два года барменом, сделать карьеру в банке и улететь фрилансером на Бали.
Мы умеем накидываться на новое, как накинулись бы наши родители на пару фирменных levis в середине 80-х. Мы постоянно держим холодильник набитым из страха голода и тестируем реальность не на прочность, а на «настоящесть», а именно все время задаем вопрос: а что, так было можно? Особенно если речь касается чего-то хорошего: новой машины, классной работы, счастливых отношений или просто отдыха.
Мы открыли для себя мир ценных бумаг, фондовых рынков, дешевых китайских товаров, сексуальных игрушек, налогового возврата, виртуальной реальности, доказательной медицины, но так и не нашли свое место во всем этом, съезжая по скользкой ниточке от философии дзена, дауншифтинга и свободы от вещей до должностей топ-менеджеров госкорпораций и it-гигантов.
Возможно, так случилось, потому что нас воспитывали люди, которые не знали, как жить, на постулатах, предназначавшихся другому времени.
Мои ровесники в свою тридцатку не только делают компьютерные игры, но и с удовольствием в них играют, набивают татуировки с покемонами, покупают футболки с «Наруто» и красят волосы в синий. Но еще хуже то, что они предаются воспоминаниям о ментоловых сигаретах, рейв-пати, альтернативных тусовках и слипонах в шашечку с такой острой ностальгией, словно это было не в 2009-м, а шестьдесят лет назад. Даже моя бабушка вспоминала молодость не с таким упоением.
Мир изменился слишком стремительно. И убежденность в том, что мы успели прожить все моменты, слишком призрачна. Эти воспоминания – единственные заплатки памяти о прошлом – исчезали быстрее, чем успеваешь нажать enter.
Весной 2010 года команда гендиректоров одной известной социальной сети представила миру нововведение, подсадившее на иглу миллиарды пользователей интернета по всему миру.
«Лайк» стал самым успешным коммерческим решением цифрового времени.
Семь лет спустя сооснователь этой же соцсети на конференции в Филадельфии признался, что «лайк» не выдерживает никакой критики как инструмент психического воздействия на людей, и что его детям запрещено бывать в соцсетях.
Тремя годами позднее молодой аналитик, основатель небольшой компании ZerO, работающей с big data и успешно продающей аналитику по открытым данным, рассказал, что «лайки» как зайки на лужайке, пожалуй, единственный точный критерий, по которому можно проанализировать поведение пользователя в сети и его интересы.
Однажды так развалили целую политическую партию! Не составило труда найти внутри нее участников, которые за последние пару лет пролайкали треш-контент, детское порно и предложения проституток. Оппоненты партии получили большинство на выборах в Думу, сама партия уничтожила себя изнутри. Каждый пинал мяч друг другу, в конечном итоге официальная пресс-служба заявила, что их аккаунты похитили десять месяцев назад. Что, все сразу?
