Ночь не принесла облегчения, духота давила и при распахнутом окне. Владимир Евсеевич задрёмывал, просыпался, досматривая обрывки дурных сновидений, и вновь погружался в утомительный полусон-полубред. Дело было не только в июльской жаре, и не в холостяцком ужине (чёрная икра на кусках свежего батона с маслом, полсотни пельменей из кулинарии ресторана «Пекин» и пол-литра ледяной «Посольской»), который генерал устроил, пользуясь отбытием своих женщин на отдых и отпуском домработницы. И даже не служебные дела мучили его. Конечно, рулить отделом «Восток» второго главка[2] – синекура сомнительная, начисто лишиться сна можно было через одних китайцев. Но в жизни генерал-майора Рукавишникова имелось и нечто другое – куда более тяжёлое и тёмное.
За окном отдалённо громыхнуло. «Скорей бы гроза», – вяло подумалось Владимиру Евсеевичу. Он наугад протянул руку к тумбочке, нащупал пачку «Кента» и зажигалку, закурил. В темноте сигарета не доставляла удовольствия, докурив до половины, Рукавишников раздавил её в пепельнице. Червячок тревоги всё сильнее разъедал сердце. Он поселился в генерале три года назад, когда его перевербовали… Нет, не так – предателем себя Владимир Евсеевич не считал. Просто… ему было сделано предложение, отказаться от которого невозможно. Генералу очень понравилось быть одним из тайных борцов с мировой угрозой, замаячила перспектива стать участником грандиозной игры, потаённо ведущейся мощными организациями. Причём его сторона защищала порядок, цивилизацию и прогресс – ценности белой расы, а противник – дикую азиатчину и тёмное средневековье. И не имело значения, что враг базировался на территории его страны – к советской власти он отношения не имел, был наследием дореволюционного режима. Так же, как и нынешние хозяева Рукавишникова не подчинялись западным правительствам, а сами использовали их. Ну и материальные блага для своих агентов они предлагали куда более привлекательные, чем родная Контора. А главное – теперь Рукавишников знал, что вместе с ним на Клаб[3] работает множество его коллег и в КГБ, и в ГРУ, и даже в партийном руководстве.
Неожиданный порыв ветра с потусторонним шелестом прошёлся по верхушкам растущих во дворе тополей, по небу заплясали синие сполохи. Они усиливали неясную тревогу генерала. Боссы из Клаба были недовольны, всё настойчивее требовали свиток. Но существовал ли тот вообще?.. Старик проговорился про него Висковатову, тот доложил своему непосредственному начальнику – генералу Рукавишникову, а Владимир Евсеевич, разумеется, передал интересную информацию таинственным шефам. Реакция последовала почти немедленно: «Предоставить в распоряжение Клаба документ и его держателя». Рукавишников задействовал всю свою немалую власть, намекая подчинённым, что в деле заинтересован сверхсекретный отдел КГБ, занимающийся различными оккультными проявлениями. Владимир Евсеевич прекрасно знал, что отдел этот – миф, и слухи о нём распускаются для дезориентации противника. На что та древняя ахинея понадобилась клаберам, он понятия не имел. Впрочем, в эффективности японской премудрости сомневаться не приходилось, недаром под крышей его отдела столько лет работала семейка Призрака. К сожалению, нейтрализовать её аккуратно не удалось, а с ней исчезли и надежды добраться до свитка. Но хозяева не хотели ничего слышать. А тут ещё Висковатов так не вовремя помер. Или, наоборот, – вовремя?..
По спине Рукавишникова скользнула холодная змейка иррационального страха. Генерал нервно схватил ещё сигарету, но передумал закуривать, бросил её на тумбочку и повернулся лицом к стене. Уже вовсю бушевавший предгрозовой ветер бешено раскачивал стволы тополей. В призрачном свете, бросаемом на стену уличным фонарём, трепет теней деревьев казался пляской огромных летучих мышей. «Надо бы окно прикрыть», – мелькнуло в голове Владимира Евсеевича, и тут он услышал невнятный звук.
Он шёл как раз от окна. Рукавишников резко повернулся и всполошённо оглядел комнату. Фонарь бросал свет лишь на её середину, а по углам и между мебелью бугрилась густая тьма. Генерал одёрнул себя: никакой опасности здесь, на шестом этаже прекрасно охраняемого дома для высших государственных служащих, не было, и быть не могло.
Но паника уже обдала чекиста ледяной волной. Вопреки всему он знал, что в комнате был кто-то ещё! Рукавишников приподнялся на постели и осторожно поставил ноги на пол. Навощенный паркет неприятно лип к коже стоп. Ветер за окном ревел, как неприкаянные души в аду, но в комнате царила удушающая тишина. Генерал чувствовал себя дичью, в которую целится охотник.
Неожиданно в нём проснулась ярость – он всё-таки был офицером. Резко вскочив, потянулся, было, к ящику тумбочки, где с некоторых пор всегда лежал заряженный ПС. Но вытащить его не успел. Тьма в углу вздулась, оказалась рядом, и шею Владимира Евсеевича сдавила непреложная, как объятие анаконды, сила.
– Накагава-рю, – раздался странный высокий голос.
Последнее, что услышал в мире сём генерал-майор КГБ Рукавишников, был хруст собственной сломанной шеи.
Ослепительная молния за мгновение высветила на фоне окна чёрный силуэт. Гром грянул, словно лопнули небеса. Невысокая гибкая фигура канула во вновь наставшей тьме. Хлынул ливень.
* * *
Ниндзюцу – это я. Моя жизнь и смерть. Это первое, что внушили мне в этом мире, и это последнее, о чём я подумаю перед смертью. По крайней мере, так должно быть. А что такое ниндзюцу? Боль и страх, и их преодоление. Преодолевать было моим главным занятием, сколько себя помню, и даже раньше. Родители, невзирая на истошные младенческие вопли, раскачивали мою подвешенную к потолку колыбель, чтобы она билась о стены. Это учило меня сжиматься перед ударом, смягчать его, концентрироваться – избегать боли. А боль, испытанную в три года, когда дед вынимал мне суставы, я помню как яркую вспышку. Теперь могу складываться, как кошка, пролезая в узкую щель, удлинять руки во время драки. Чуть меньше была боль, когда отец регулярно накатывал меня гранёной палкой. К этому времени знание того, что ни кричать, ни плакать нельзя, уже вошло в меня, а через несколько лет всё моё тело покрыл тонкий корсет из плоти, и любая боль стала глухой и далёкой. Потом меня учили мантрам и мудрам. Монотонные речитативы и замысловатые фигуры из пальцев давали многое, но главное – подавляли страх и боль. И дед, и отец всегда говорили, что только эти двое истинные враги нас, синоби, людей ниндзюцу.
После нескольких часов неподвижного стояния под лесным водопадом, тяжёлые струи которого непрерывно падали на макушку, мы – я и мир – становились иными. Когда мне было десять, то отец, то дед заставляли меня взбираться на крутые утёсы и сталкивали с высоты двух десятков метров. Мне нужно было сделать в воздухе пять-шесть сальто, чтобы приземлиться на ноги без повреждений. Иногда это удавалось. Мои травмы лечил дед. Кости срастались очень быстро.
