С каких же пор я начала осознавать себя на свете? Пожалуй, самая первая запомнившаяся веха моей жизни – детский сад, куда меня привела девятилетняя сестра. Мне около трех лет. У порога Люда шепчет, пугая:
– Веди себя хорошо, а то тебя «выключат».
Я не знаю, что это означает, и полдня кошкой тихо обследую углы, со страхом поглядывая на необычайно большой черный выключатель на стене, с помощью которого, вероятно, и произойдет мое «выключение».
После обеда нас укладывают спать. В спальную комнату заходит в белом халате воспитатель с маской бабы Яги на лице, но голосом Зинаиды Ивановны велит засыпать. С трудом пытаюсь совместить эти два образа, боюсь, но успокаиваюсь, что ничего страшного не произойдет. Стоявшая рядом в кроватке девочка Надя от страха расплакалась и описалась. Воспитатель переодевает ее, а я лежу, замерев тихо, как мышка.
В детском саду единственная кукла достается с утра первому пришедшему ребенку и в течение дня переходит из рук в руки. Какое же счастье, когда она оказывается у меня, прижатая к груди… Играла бы целый день, не выпуская из рук. Кукла целиком пластмассовая, включая огромный бант на голове.
…В детский сад приходит фотограф и ставит в зале треножник с фотоаппаратом. Воспитатель по очереди поднимает девочек на высокий, обтянутый черным дерматином стул. Сунув в руки любимую всеми куклу, говорит, указывая в сторону треножника:
– Смотри туда – птичка вылетит.
Подхожу близко к закрытому черным балахоном фотографу, но никакой птички не вижу. Недоумеваю, почему же все говорят о птичке, а та не вылетает.
Подходит моя очередь фотографироваться. В руках кукла. Но когда фотограф просит смотреть в окошечко, откуда должна вылететь птичка, недоверчиво думаю:
– Не вылетит. Ни у кого не вылетела, значит, и у меня не вылетит…
И тут же с надеждой впиваюсь взглядом в объектив:
– А вдруг все-таки она у меня вылетит?
Дома бабушка Ирина, взглянув на готовый портрет, констатирует:
– Съест ведь глазами-то человека…
А на портрете запечатлена всего-навсего детская мечта о птичке в недоверчивом и, вместе с тем, полном надежды взгляде.
Вечером фотограф, обосновавшись в чьей-нибудь избе, встречает по очереди целые семьи. Нарядные дети с родителями идут, как на праздник, запечатлеть себя на память. Младший брат прячется на печку, боится фотографироваться: полагая, что исчезнет, переместившись на открытку. Его как-то уговаривают. На меня надевают взятый напрокат матросский костюмчик.
С портрета девчушка глядит недоверчиво-строго,
не веря, что вылетит птичка и все же надеясь.
В глухую деревню, давно позабытую Богом,
явился фотограф, в дремучести удостоверясь.
Народ – как на праздник, изба переполнена светом,
ковер с олененком, садимся семьей на диванчик.
Брат плакал – боялся: а вдруг он исчезнет бесследно,
и лишь на картинке останется маленький мальчик.
Но сходства с портретом я в зеркале вижу все меньше.
И только в глазах та же самая птичка надежды…
С радостью хожу в детский сад. Нравятся большие многоместные качели во дворе. Зинаида Ивановна подсаживает нас на длинную широкую доску, веля крепко обхватить друг дружку за спину, и раскачивает. Со стороны качели кажутся большой сороконожкой.
И теперь: стоит мне сесть на какие-нибудь качели – тут же внутри поднимается знакомый восторг. Не поверите удаче: недавно, выйдя с компанией из кафе, не устояла перед раскинутым на площади батутом, пустующим из-за непогоды, и, оставив все предрассудки, скинув босоножки, за двадцатку вволю напрыгалась. Наверное, мне повезло не расстаться с детством, сидящим во мне жизнерадостным щенком, готовым в любую минуту вырваться наружу и резвиться.
