Однажды я беседовал с митрополитом Антонием о пастырском служении в хосписе и общении с умирающими и их близкими. Я был тогда поражен обстоятельствами нашего разговора. Это происходило во время Сурожской епархиальной конференции в мае 2001 года – вокруг толпились люди, они общались, приветствовали друг друга, обменивались новостями, радовались встрече со старыми друзьями… Владыка Антоний отвел меня в сторону, в незаметную маленькую комнатку, закрыл дверь – и весь людской шум стих. За окном пели птицы, и деревья были все в цвету… Так мы посидели в безмолвии несколько секунд, и только потом начался наш разговор.
Я вспоминаю все это потому, что разговоры и проповеди владыки глубоко укоренены в духовном безмолвии. В безмолвии творческом, в тишине, располагающей к видению глубин собеседника, к видению того, как в нем отражается слава образа Божьего. Владыка обладал удивительной способностью сосредотачиваться исключительно на том человеке, с которым он сейчас общался – на это время собеседник становился для него космосом.
Этот дар – говорить из глубины молитвенной тишины – чувствуется не менее остро, когда речь идет о смерти и умирающих.
Часто во время моего служения в Первом московском хосписе мне доводилось слышать: что надо говорить умирающему? Как общаться с его родственниками? Много лет назад я задавал владыке те же вопросы, но он не ответил мне, что именно нужно говорить. Он сказал, что самое главное – слушать. Слушать не просто для того, чтобы быть в курсе обстоятельств говорящего, но чтобы стать частью его жизни, его опыта. Именно так слушание может стать сочувствием – не обязательно отвечающим на вопросы, на которые часто и не может быть ответов. Слушание, научил меня владыка, может стать сопричастностью.
Материалы, собранные в этой книге, являются плодом того дара молитвенного созерцательного слушания, которым обладал митрополит Антоний. Он опирался не только на святоотеческую традицию, но и на опыт современных мыслителей и писателей, в том числе неправославных – подобно пчеле, которая, по словам св. Василия Великого, собирает пыльцу с самых разных прекрасных цветов и приносит мед истинной духовной мудрости. Однако более всего владыка опирался на свой богатый личный опыт. Митрополит Антоний сталкивался со смертью не только по долгу своего пастырского служения, но и работая врачом, и принимая участие во французском Сопротивлении во время Второй мировой войны. Во всех его размышлениях мы видим личную веру в неокончательность смерти, в превосходство любви, в Свет Воскресения, который не затмит никакая тьма. И, в конечном итоге, эта книга – о надежде.
Протоиерей Христофор Хилл,
настоятель часовни Живоначальной Троицы при Первом московском хосписе
Беседа 1
Как можно думать о смерти и встречать ее[1]
Меня просили сказать нечто о смерти – о подготовке к ней и о том, как можно думать о смерти и встречать ее. В завершение я хотел бы поговорить о некоторых обрядах Православной Церкви, связанных со смертью, о том, что происходит с телом усопшего и как мы относимся к этому телу, которое было проводником всего, что делала душа.
Память смертная
Для начала я хотел бы попытаться рассеять отношение к смерти, которое выработалось у современного человека: страх, отвержение, чувство, будто смерть – худшее, что может с нами произойти, и надо всеми силами стремиться выжить, даже если выживание очень мало напоминает настоящую жизнь.
В древности, когда христиане были ближе и к своим языческим корням, и к волнующему, потрясающему опыту обращения, к откровению во Христе и через Него – Живому Богу, о смерти говорили как о рождении в вечную жизнь. Смерть воспринималась не как конец, не как окончательное поражение, а как начало. Жизнь рассматривалась как путь к вечности, войти в которую можно было открывшимися вратами смерти. Вот почему древние христиане так часто напоминали друг другу о смерти словами: имей память смертную; вот почему в молитвах, которые, как драгоценное наследие, передал нам Иоанн Златоуст, есть строки, где мы просим Бога дать нам память смертную. Когда современный человек слышит подобное, он обычно реагирует неприятием, отвращением. Означают ли эти слова, что мы должны помнить: смерть, точно дамоклов меч, висит над нами на волоске, праздник жизни может трагически, жестоко окончиться в любой момент? Являются ли они напоминанием при всякой встречающейся нам радости, что она непременно пройдет? Значат ли они, что мы стремимся омрачить свет каждого дня страхом грядущей смерти?
Не таково было ощущение христиан в древности. Они воспринимали смерть как решающий момент, когда окончится время делания на земле, и значит, надо торопиться, надо спешить совершить на земле все, что в наших силах. А целью жизни, особенно в понимании духовных наставников, было стать той подлинной личностью, какой мы были задуманы Богом, в меру сил приблизиться к тому, что апостол Павел называет полнотой роста Христова, стать возможно совершеннее – неискаженным образом Божиим.
Апостол Павел в одном из Посланий говорит, что мы должны дорожить временем, потому что дни лукавы (Еф. 5:16). И действительно, разве не обманывает нас время? Разве не проводим мы дни своей жизни так, будто наскоро, небрежно пишем черновик жизни, который когда-то перепишем начисто; будто мы только собираемся строить, только копим все то, что позднее составит красоту, гармонию и смысл? Мы живем так из года в год, не делая в полноте, до конца, в совершенстве то, что могли бы сделать, потому что «еще есть время»: это мы докончим позднее; это можно сделать потом; когда-нибудь мы напишем чистовик. Годы проходят, мы ничего не делаем – не только потому, что приходит смерть и пожинает нас, но и потому, что на каждом этапе жизни мы становимся неспособными к тому, что могли сделать прежде. В зрелые годы мы не можем осуществить прекрасную и полную содержания юность, а в старости мы не можем явить Богу и миру то, чем мы могли быть в годы зрелости. Есть время для всякой вещи (см.: Екк. 3:1), но когда время ушло, какие-то вещи уже осуществить невозможно.
Я не раз цитировал слова Виктора Гюго, который говорит, что есть огонь в глазах юноши и должен быть свет в глазах старика. Яркое горение затухает, наступает время светить, но когда настало время быть светом, уже невозможно сделать то, что могло быть сделано в дни горения. Дни лукавы, время обманчиво. И когда говорится, что мы должны помнить смерть, это говорится не для того, чтобы мы боялись жизни; это говорится для того, чтобы мы жили со всей напряженностью, какая могла бы у нас быть, если бы мы сознавали, что каждый миг – единственный для нас и каждый момент нашей жизни должен быть совершенным, должен быть не спадом, а вершиной волны, не поражением, а победой. Когда я говорю о поражении и о победе, я не имею в виду внешний успех или его отсутствие. Я имею в виду внутреннее становление, возрастание, способность быть в совершенстве и в полноте всем, что мы есть в данный момент.
