Сметая всё на своём пути, по улицам Петрограда текла огромная толпа народа. Она была столь велика, что казалась единым существом, поглощающим всё пространство вокруг себя.
«Хлеба! Хлеба!!» – катилось из одного её конца в другой, постепенно превращаясь в слова «Долой войну!».
– Царя на плаху! – поёживаясь от декабрьского холода, выкрикнул тощий студентик в распахнутой не по погоде шинели. – Да здравствует тысяча девятьсот семнадцатый год!
– Царя на плаху! – дружно подхватили разгорячённые мужики в овчинных зипунах, только что ограбившие бакалейную лавку на углу Загородного проспекта. – Ура! Да здравствует революция!
– Знаешь, мне страшно смотреть на произошедшее с людьми буквально за месяц, – сказал молодой врач Тимофей Петров-Мокеев своему сводному брату – князю Всеволоду Езерскому.
Он недоумённо поднял светлые брови, отчего его открытое лицо с чуть курносым носом сделалось обиженным, как у несправедливо наказанного ребёнка.
Штабс-капитан Езерский пожал плечами:
– Они обмануты, и, кроме того, новое правительство большевиков разрешило безнаказанно грабить. Не все могут устоять против такого соблазна. Смотри, – он указал на двух крестьянок в кружевных летних шляпках, надетых поверх грубых платков домашней вязки.
– Грустно это. Грустно и больно, – отозвался Тимофей. – Особенно мне, деревенскому мальчишке, знающему трудовой люд с самой лучшей стороны.
Он прислонился к стене дома, пропуская мимо себя возбуждённых невиданной свободой людей. Они шли с радостными лицами, раскрасневшиеся от чувства единства с толпой, с шальным видом голося революционный гимн «Варшавянку».
– Боже мой, – подумал вслух Тимофей, – у меня такое ощущение, что они идут прямиком в преисподнюю.
Он вспомнил летний день девятьсот четвёртого года, когда он, десятилетний мальчишка Тимошка, вот так же стоял около стены этого дома, весело глядя на просветлённые лица окружающих.
То была совсем другая толпа – искрящаяся весельем и радостью.
– Ты знаешь, – Тимофей повернулся к князю Всеволоду, – я был на этом месте с отцом, когда узнал о рождении наследника. Все ликовали, а один крошечный мальчик с деревянной лошадкой в руке горько плакал. Он напророчил нам, что царевич никогда не вырастет. Тогда это показалось невероятным, а нынче я не могу отделаться от мысли, что предсказание малыша недалеко от истины: великого государства больше нет, Царская семья под арестом, по квартирам с грабежами ходят революционные матросы и красногвардейцы.
– Пойдём. На нас уже обращают внимание, – Всеволод дёрнул брата за рукав и показал глазами на двух вооружённых солдат, недобро перешёптывавшихся между собой.
– Да, да, поспешим. Сегодня больница снова будет переполнена ранеными и покалеченными на революционных митингах.
Недавно окончивший Военно-медицинскую академию доктор Петров-Мокеев работал младшим врачом в захудалой больнице святого Пантелеимона на Нарвской стороне города. Это был, пожалуй, самый беспокойный район Петрограда, густо застроенный большими заводами и маленькими мастерскими ремесленников.
До Октябрьского переворота, ровно в шесть часов утра, над Нарвской заставой начинали плыть звуки заводских гудков, скликавшие рабочих к станкам. Первым подавал голос Путиловский завод, ему вторила фабрика «Треугольник», снабжавшая всю страну резиновыми галошами, и завершал этот гимн труду Вагоностроительный завод инженера Рештке, именовавшийся в народе «Вагонмаш».
– Тимка, я не отпущу тебя одного, – заявил князь Езерский, – твоя грудь не украшена табличкой с надписью «доктор», а вид ты имеешь вполне буржуйский. Пальто чистое, на голове шляпа, даже шарф на шее имеется, что уж совсем не подобает истинному сыну русской революции. Сам знаешь, господ нынче не жалуют.
– Если мы в состоянии шутить – значит, не всё потеряно, – ответил Тимофей, благодарно взглянув на мрачное лицо Всеволода, прикрытое поднятым воротником шинели с погонами капитана артиллерийской бригады.
Перед выходом друзей из дома домоправительница тётя Сима слезно умоляла разрешить ей спороть проклятые погоны от греха подальше, но Всеволод, упрямо мотнув головой, категорически запретил заводить разговор на эту тему.
Увязая в сугробах, издали похожих на гигантские диванные подушки в давно не стиранных наволочках, молодые люди повернули в Фонарный переулок, зиявший заколоченными окнами в первых этажах.
– Тишина, как в покойницкой, – заметил Тимофей, оглядывая пустынную мостовую, – представить трудно, что на соседней улице бесчинствует толпа.
– Такова особенность Петербурга, – хмыкнул князь, – дома съедают звуки.
– Если бы только звуки… – Тимофей запахнул сбившийся шарф и только собрался немного пофилософствовать, как вдруг его внимание привлёк негромкий щелчок, похожий на звук лопнувшей от мороза стеклянной банки.
Князь Езерский резко прибавил ходу:
– Слышишь? Стреляют… А мы безоружны.
Тимофей подумал, что выстрелы в охваченной революционным восстанием столице стали делом настолько обыденным, что никто даже и не пытается бежать и выяснять, в чём дело. Городовых нет. Сыскная полиция разогнана. Решением Временного правительства из тюрем на волю выпущено десять тысяч грабителей и убийц, которые беспрепятственно разгуливают по улицам города, распугивая мирных граждан, а в народе ходят слухи о страшных преступлениях кровавых банд.
«Слава Богу, что не состоялась свадьба, намеченная на начало ноября», – подумал Тимофей. За месяц до этих событий его невесте Зиночке пришлось уехать в Швецию к своим родителям.
Мысль о том, что Зиночка в безопасности, придавала молодому врачу сил. Иначе всё было бы слишком трагично. И так приходится ежеминутно опасаться за жизнь приёмного отца – доктора Мокеева и любимой мачехи, княгини Ольги Александровны Езерской.
Хорошо, что рядом брат и лучший друг Сева. Сколько лет они уже вместе? Почти тринадцать, с самого детства.
Тимофей перекинул в другую руку докторский саквояж и прислушался.
Выстрелы продолжали звучать, и вдруг из-за угла красного кирпичного дома послышался протяжный женский крик, исполненный такого ужаса, что молодые люди, не раздумывая ни секунды, бросились на помощь. Кричала девушка, совсем ребёнок. Вжавшись в груду поломанных ящиков, остановившимися от страха глазами она смотрела на огромного детину с наганом, беспорядочно палящим поверх её головы.
– Ступай вперёд, или убью!
– Нет! Не пойду!
Барышня отчаянно мотнула головой с растрёпанными прядями светло-русых волос и перекрестилась, смиряясь со своей страшной участью.
– Тварь, – бандит поддёрнул зипун, чтоб не мешал прицеливаться, и, наслаждаясь испугом жертвы, помахал пистолетом из стороны в сторону: – Ты сама выбрала свою судьбу.
