Ирина Богданова - Круг перемен

© Богданова И.А., текст, 2022

© Издательство Сибирская Благозвонница, оформление, 2022

Там, где встретятся наши пути,

Не копи обиды и сомненья,

В этой жизни всё благослови

И скажи спасибо за мгновенья

Радости, печали и любви…

И не ожидай, что ждёт награда.

Звёзды тихо тают в вышине…

Раз случилось – значит, так и надо

Для чего-то и тебе и мне…

Не суди мои поступки строго,

Раз уж наши встретились пути,

И куда б ни вывела дорога,

Ты за всё, любимая, прости.

Д. Мизгулин

Богатейший купец Афиноген Порфирьевич Беловодов умирал и отчётливо понимал, что умирает. В распахнутые настежь окна мёл снег, гуляя по спальне, сквозняк перебирал подзор на кровати и теребил ширинки[1]на божницах[2], шитые рукой жены-покойницы. Лампады давно погасли, лишь одна, у старинного семейного образа Богоматери, скупо чадила тонкой серой струйкой дыма.

Несмотря на трескучий мороз, закрывать окна Афиноген Порфирьевич не дозволял – задыхался, а так хоть маленько, да схватывал губами глоток ледяного воздуха с вольной волюшки. Эх, в сани бы сейчас, накрыть ноги медвежьей полостью да рвануть по первопутку на ярмарку, чувствуя, как в крови молодая горячая силушка перемалывает хворобу. Да уж не бывать по сему – отбегался Афиногенушка на веки вечные.

Иногда, впадая в короткое забытьё, он видел себя под венцом, рука об руку с новобрачной супружницей Агафьей, испуганной и боязливой. Ну, а как иначе? Девку он взял строгого воспитания, она, почитай, кроме отца да братьев, других мужчин и не видела, а тут сразу муж, да ещё такой лихой, что одним взглядом мог на девичьих щеках румянец зажечь. И певчие на хорах тогда пели по-особенному сладостно и торжественно, ровно спустившиеся с небеси Ангелы Господни. Почему-то запомнились бородавка на щеке у дьячка и то, как кланялся до земли нищий на паперти в ожидании щедрого подаяния.

– Пряники, пряники раздавайте! – с весёлой удалью кричала сваха и бросала под ноги молодым горсти пшеницы – на богатую и чадородную жизнь, что пролетела полуденным ветерком по верхушкам соснового бора, купленного аккурат перед болезнью.

В изголовье кровати переминался отец Мелхиседек, призванный для последнего причастия, а напротив стояла единственная наследница Марфуша, и он как мог оттягивал смерть ради того, чтоб успеть дать дочери последний отцовский наказ. Готовясь отлететь к Богу, душа напоследок молотом стучала в рёбра и кровью клокотала в воспалённом горле, мешая молвить слова напутствия.

Афиноген Порфирьевич шевельнулся, и Марфуша жадно кинулась к кровати, рухнула на колени и припала губами к холодеющим пальцам, словно хотела согреть их своим дыханием.

– Тятенька, молю, не умирайте. Как я без вас? Убогая, беззащитная.

Хоть и уходили силы у Афиногена Порфирьевича, а на последнюю слезу хватило. Она покатилась по щеке и капнула на бороду с густой сединой посреди иссиня-чёрных волос.

«Экая борода у тебя, Афиноген Порфирьевич, – с уважением говорил управляющий Коломыйкин. – Ровно радость и горе напополам разложены: то чёрная полоса, то белая».

Сейчас Коломыйкин стоял позади Марфуши и комкал в руках поля фетровой шляпы-котелка.

Афиноген Порфирьевич поднял веки и обвёл взглядом лица собравшихся у его смертного одра.

«Рождаемся со слезами и умираем со слезами…» – мелькнула оборванная мысль, потому что разум оставался ясным, как протёртое стекло из его любимого детища – стекольной мануфактуры. Рука Афиногена Порфирьевича легла на голову Марфуши.

– Марфа, ты должна… – Голос Афиногена Порфирьевича сорвался, и он испугался, что не скажет о том, о чём мучительно думал сквозь горячку.

– Что, тятенька? Я всё выполню, что вы прикажете.

– Марфа, поклянись Богом, что никогда не выйдешь замуж и уедешь из города. Управляющий покажет, где твоё новое имение, там и живи, сколь тебе отпущено.

В глазах потемнело, словно на небо взошла грозовая туча и укрыла солнце.

Марфу на миг заслонила крупная фигура отца Мелхиседека с крестом в руках, и Афиноген Порфирьевич понял, что его времечко истекло каплями в песок вечности.

– Поклянись, Марфа, дай умереть спокойно.

Падая в мягкую блаженную тьму, Афиноген Порфирьевич уловил отчаянный дочкин плач, волной прошедший над его телом:

– Клянусь, тятенька, клянусь, воля ваша!

Молодой человек несколько минут понаблюдал за сотрудниками службы контроля на входе в метро и шагнул к рамке металлодетектора. Перед тем как пройти сквозь рамку, он облизал губы, мысленно воззвав к высшим силам. Кровь грохотала в ушах короткими упругими толчками. На случай, если сейчас раздастся истошный писк детектора, у него был предусмотрен особый план, но прибор промолчал. Пронесло!

Он опустил жетон в прорезь турникета. Отрезая путь к отступлению, рычаг повернулся и пропустил его вперёд, в гулкое эхо уходящего поезда. Мозг чётко фиксировал происходящее, не упуская ни единой детали. Он машинально запомнил двух охранников около банкомата, уборщицу с неповоротливым агрегатом, оставляющим после себя влажную дорожку чистого пола, дежурную по станции в форменном кителе и узкой юбке. Ему казалось, что все они смотрят прямо на него и точно знают, зачем он спустился в метро. Теперь главное – не дрогнуть и не выдать себя. Осталось пройти несколько шагов до эскалатора, и тугой узел напряжения внутри живота распустится и даст спокойно вздохнуть.

Народу на станции было немного, и он пожалел, что поторопился. Стоило пару часов подождать часа пик, который заполнил бы до отказа вестибюль и электрички. Засунув руки в карманы, он слегка поёжился от нервного возбуждения, зябким холодком растекающегося по позвоночнику.

Чувство напряжения было сродни выпитым подряд нескольким чашкам крепчайшего кофе. Он пил его сегодня утром, растягивая удовольствие от капли до капли, – чёрный, сладкий, почти кипящий. За окном пятиэтажки, набухая весенними соками, мотались ветки старого тополя. Удивительно, но петербургская погода расщедрилась на толику солнца. Он ненавидел этот тоскливый город с мертвенным светом серого неба, влажным ветром с Невы и вечной суетой людской толпы. Шум настигал везде, даже в тихом спальном районе, где он снимал квартиру у толстой неопрятной хозяйки с отвисшими щеками пьяницы. Чтобы пройти к подъезду, приходилось огибать ряд легковушек, припаркованных вплотную к тротуару. Машины и их хозяев он тоже ненавидел тяжёлой удушающей ненавистью.

Он представил себе двор южного города, расчерченный по асфальту тенями от пышной зелени. На миг показалось, что в лицо дохнуло запахом цветущего миндаля и сухим ветром с гор, перемешанным с ароматом свежих лепёшек из бабушкиной печи. Бабулины добрые руки гладили его по голове, по плечам, и он старался расправить их пошире, чтоб походить на настоящего мужчину, защитника и добытчика. Это было давно, в той, другой жизни, которая с минуты на минуту расколется надвое. Ожидание, словно болезнь, вытягивало из него силы и нервы.