Казанский вокзал гудел неугомонным ульем. На перроне толпились люди. В воздухе, смешиваясь с щекочущим нос сигаретным дымом, витало сдавливающее горло предчувствие скорого прощания. Кто-то смеялся, кто-то, зарывшись лицом в ворох любимых волос, тихо шептал на ухо сокровенное, кто-то нарочито небрежно хлопал по спине в неловком объятии, у кого-то тяжелые гроздья слез катились по зардевшимся щекам и падали с неслышным звоном на впитавшую тысячи душевных излияний платформу.
Я стояла у первого вагона одна и неспешно скользила взглядом по незнакомым лицам. Надолго прощаясь с приютившей меня столицей, я улыбалась ее нежному жесту богатой человеческими судьбами хозяйки: Москва пышно провожала меня, во всей красе демонстрируя, какой любовью полнится ее храм встреч и прощаний.
– Вы заходите? Скоро отправляемся.
Еще совсем юный худощавый проводник в нелепо большом форменном костюме тревожно вытянулся рядом со мной.
– Конечно! Иду. Вы, наверное, сегодня первый раз?
Молодой человек смущенно кивнул.
– Тогда спокойной вам дороги!
Я тяжело втащила в поезд раздутый чемодан и направилась на поиски своего места. Передо мной, медленно шаркая печально серыми мокасинами, шел невысокий мужчина с сияющей из-под нимба редких седых волос лысиной. Он рассеянно смотрел по сторонам и, найдя свое место на боковушке, бережно пристроил выцветшую спортивную сумку под сиденье и повернулся в мою сторону. Мы оказались соседями. Мужчина коротко кивнул на мое приветствие, молча сел и какими-то невидящими глазами уперся в окно. Рядом с нами уже гнездились две громко хлопочущие женщины – пожилая мать и что-то постоянно тараторящая дочь. На верхней полке над ними сидел мальчик с огромными, как у лори, прозрачно-серыми глазами. Он с удовольствием жевал протянутый матерью бутерброд с вареной колбасой и внимательно следил за происходящим внизу.
Поезд тронулся. Я шустро взобралась на верхнюю полку и, не желая ни с кем общаться, погрузилась в чтение. За окном все быстрее и быстрее летели куда-то назад дома и деревья, а вместе с ними легкими облаками в мартовском небе уплывали мои печали, освобождая место в душе для новых надежд. Я ехала домой. Поезд, отстукивая мелодичный ритм, заботливо убаюкивал.
Из сладкого сна меня выдернула чья-то шершавая рука. Я резко открыла глаза и, увидев прям перед собой хмурую физиономию соседа с шуршащим в непонятном бормотании ртом, вскрикнула от неожиданности. Мужчина округлил глаза и, испуганно отшатнувшись, извинился.
– Я вас не хотел пугать. Просто сейчас остановка длинная, потом сказали, уже не будет. Я подумал, может, вы курите…
– Спасибо за вашу заботу. Но я не курю.
Дедушка опустил печальные глаза и побрел к выходу. Сердце у меня все еще неприятно ерзало в груди от испуга. Я почувствовала расползавшийся по вагону едкий запах копченых сосисок. Захотелось подышать свежим воздухом.
На платформу высыпались люди из всех вагонов. Тут и там в вечерней синеве холодного перрона поблескивали созвездия густо дымящихся сигарет. Я долго потянулась, разминая спину, и, протяжно зевая, встретилась взглядом с соседом. Тот доставал из кармана укороченного пальто широкую пачку «Беломора». Я с улыбкой наблюдала, как пожилой мужчина медленно смакует дерущий глотку дым, и его изборожденное темными морщинами лицо разглаживается. Мы простояли молча минут десять, после чего дедушка весело посмотрел на меня и произнес хриплым голосом:
– Ну что, теперь ужинать?
В ответ мой желудок протяжно заурчал.
В вагон мы зашли закадычными друзьями. Недавний испуг выветрился, и на его место пришел задорный запах папирос. Степан Игнатьевич, или, как сосед попросил его называть, дядя Степа, повеселел и, торопливо выкладывая на маленький столик «свои харчи» (так он называл гору маленьких ароматных судочков и сверточков), рассказывал мне каламбуры. Мне было весело. С верхней полки напротив за нами наблюдали два стеклянных блюдца посверкивающих от интереса глаз. Мальчик был похож на маленького шимпанзе.
– А этот товарищ с самого отъезда ни разу не спустился с Олимпа, – задумчиво прошептал сосед. – Тебе не кажется, будто он похож на обезьянку?
Я поперхнулась чаем от смеха. Дядя Степа довольно улыбнулся.
– Вы буквально прочитали мои мысли! Только это греческие боги живут на Олимпе. Обезьяны все же предпочитают деревья.
– Да черт его знает, все они одинаковые! Что греческие боги, что обезьяны…
– Не любите их?
– Не люблю.
Пожилая женщина с неукротимой гривой седых волос сидела через проход от нас, демонстративно отвернув гордо посаженную голову. Но ее оттянутое тяжелой сережкой ухо сверхточным локатором настраивалось на нашу тихую беседу.
– А вас Зевс как-то лично оскорбил? – язвительно спросил Большой Ух. – Или, может быть, во всем виновата Афродита?
– Ни с Зевсом, ни с Афродитой дел никаких не имел, но Фемида знатно меня облапошила!
Дядя Степа саркастически улыбнулся, но между его ресниц пролегла тяжелая скорбная тень. Внутри меня заворочалось сочувственное любопытство. Как же я любила подставлять плечо для чужих слез! И сейчас чуткий радар эмпатии настороженно трещал, обнаружив назревший в душе соседа болючий фурункул.
Или же это было сквозное ранение?
Нужно обследование.
Однажды я прочитала у Ницше фразу: «Один ищет акушера для своих мыслей, другой – человека, которому он может помочь разрешиться ими: так возникает добрая беседа». Я всегда была таким «акушером», и всегда «роженицы» безошибочно находили меня. Или я находила их? Как бы то ни было, мы притягивались друг к другу, чтобы каждый мог отыграть необходимую роль. Вот и сейчас врачеватель во мне затрепыхался, стремясь побыстрее вырваться наружу и облегчить страдания чужой души.
Я вынырнула из размышлений и заметила, что обстановка несколько изменилась. Степан Игнатьевич упражнялся в метании искрометных шуток в сторону соседствующей с нами семьи, состоящей из величественной царской бабушки, ни на секунду не замолкающей матери-попугая и обезьяноподобного сына, который по иронии случая прямо сейчас с полуоткрытым ртом жевал банан. По вагону перекатывался неукротимый женский хохот.
Говорят, что больше всего маску клоуна любят надевать глубоко несчастные люди. Степан Игнатьевич, очевидно, не был исключением, и потому с большим удовольствием до колик в животе смешил всех, кто имел счастье с ним заговорить. Я поняла, а точнее сказать, почувствовала, что у дяди Степы на душе лежит слишком тяжелым груз, и потому он изо всех сил пытается отрастить за спиной крылья радости, которые помогут ему совсем уж не провалиться в пропасть. Но задавать вопросы сейчас было не к месту. Все веселились.
– А вот вам еще одна история! Однажды я возвращался домой поздно вечером. Темень непроглядная, хоть убейся. Вдруг слышу со всех сторон зашевелилось, зашумело. Меня окружила целая стая собак! Овчарки! Я думаю: «Опачки-и-и… Ну давай, скорлупа мохнорылая, нападай!». Они на меня как кинулись, я в стойку встал, и на-а-а! – Степан Игнатьевич выразительно прокричал и ударил кулаком в воздух. – Одной прямо между глаз влепил. Уснула милая! Я голыми руками всю стаю уложил, даже рубашка помяться не успела.
