1. О чем ревели гудки Мотовилихинского завода?
Над рекой, над хмурыми берегами застывшей Камы, в пяти верстах от Перми, раскинулся по крутым холмам рабочий поселок – Мотовилиха…
В ночь на 13 декабря 1905 года этот поселок никоим образом не мог числиться входящим в состав Великой Российской Империи, ибо за день перед этим он плюнул в лицо этой империи свинцом винтовочных пуль, отгородился от нее баррикадами из выломанных заборов и вывороченных ворот и глядел огоньками раскинувшихся домиков.
Чутко всматривался глазами мерзнувших на перекрестках часовых вниз, – в темноту, где черная морозная ночь изменчиво прятала темные папахи казачьего отряда.
Рабочие пушечного завода, разбившись на десятки, заняли холмы, заняли перекрестки изломанных улиц, и всю ночь потрескивали и росли скелеты бесформенных, наспех сколоченных заграждений. И торопливо шныряли бессонные тени восставших в эту сумасшедшую по подъему и по энергии ночь.
У Малой проходной крепко засел десяток эсдеков, на углу Камской выкинули красный флаг эсэры, и в темноте красный флаг казался черным – черным крылом трепыхающей птицы.
А на Висиме, на горе, светились костры, то и дело гулко тюхались сваленные бревна. На Висиме тоже вырастала баррикада, – была она тяжела, неуклюжа.
Но крепка и прочна была Висимская баррикада.
– Бросай!.. Раз – бросай!.. Два… Ну, довольно, – пока хватит.
Пламя костра, трепыхнувшись от ветра, озарило наваленную груду бревен и лицо высокого черного человека, прислонившегося к одной из вывороченных досок. Человек, видимо, устал возиться с баррикадой, – тяжело и часто дыша, он отер рукой мокрый лоб, потом нервно плюнул и подошел к костру.
– Сядь, Сашка, – предложил ему кто-то, – передохни малость, ты ведь, дьявол, еще с самого утра не жрал ничего.
Но черный, уставший человек ничего не ответил. Облокотившись на дуло старой берданки, он молча посмотрел вниз, под гору, и процедил негромко, сквозь зубы:
– Сдохнуть мне, если они завтра легко проберутся сюда.
* * *
В ночь на 13 декабря тревожно пели телеграфные провода Пермь – Петербург.
В ночь на 13 декабря пермский губернатор не спал. В два часа ему доложили, что хорунжий седьмого Уральского полка Астраханкин и мотовилихинский пристав Косовский ожидают его в приемной.
Губернатор вышел. Он был любезней, чем когда-либо, потому что честное имя хорошего губернатора находилось теперь всецело в руках запаянных в погоны офицеров. Он пожал им руки, но не одинаково, чуть-чуть крепче командиру отряда ингушей – хорунжему Астраханкину – и чуть-чуть слабей приставу Косовскому, ибо он мало верил в организованность и боеспособность полиции.
Разговор был короткий и продолжался не более десяти минут, по истечении которых звякнули шпорами каблуки и от крыльца губернаторского дома торопливо умчались санки с рысаками пристава – направо и тени двух всадников – налево.
А с рассветом, застегивая кобур револьвера и пробуя напоследок эфес шашки, хорунжий Астраханкин встал и, прежде чем подойти к лошади, задержался на минуту, вынул из бокового кармана карточку молоденькой белокурой девочки в пелеринке петербургского Института благородных девиц, вздохнул и положил ее обратно в карман.
Это было как раз в ту самую минуту, когда на той стороне черный человек бросил последнее бревно на баррикаду и сказал громко:
– Кончено, ребята! Ну, теперь пусть идут…
* * *
И по рыхлому рассыпчатому снегу поползли темные точки закутанных в башлыки ингушей.
Молча, без выстрелов, по улицам поселка, по перекресткам, по чердакам, по огородам рассыпались засадами рабочие пушечного завода и ждали.
Но так было не долго. Как раз в тот момент, когда пальцы на собачках заряженных винтовок напрягались пружинами, когда стало чересчур уж тихо и чересчур нудно, – с хрипом и клокотом заревели вдруг гудки молчаливо насупившегося завода и над мертвой Камой, над закамским лесом, над взбунтовавшимся поселком понеслись тяжелым и тревожным эхом.
И назло тишине, назло нудному вою гудков, гулко треснул нервной дрожью и рассыпался первый выстрел, его поддержал другой, а в ответ сразу, беспорядочным огнем огрызнулись домишки, чердаки и заборы Мотовилихи…
К вечеру баррикады смолкли, и казаки врывались уже на улицы, и разбитые боевые дружины торопливо разбегались прочь.
В это время у черного человека был распахнут ворот замасленной блузы, и на голове у него не было шапки, и крепкими гайками были стиснуты губы. Он остановился у ворот какой-то хибарки, заложил последний патрон и быстро оглянулся, – на пустой улице никого не было. Бешеная усмешка перекосила его крепко завинченные губы, он бросился налево и за углом, почти лицом к лицу, столкнулся с конно-жандармским патрулем.
– Стой! – крикнул один, блеснувши шашкой, – бросай винтовку, чертов сын.
Черный человек грохнул в упор из берданки в нападавшего стражника, огромным прыжком вскочил на забор и крикнул оттуда:
– Ваша взяла покуда, сволочи, но мы еще не кончили.
Пуля взвизгнула над забором и пронеслась мимо, за Каму, потому что человек отпрыгнул и кубарем скатился по крутому склону, по снегу, вниз.
– Вот дьявол, – удивленно проговорил один из стражников, – и как сиганул. Кто это?
* * *
Среди обширного списка арестованных по делу «вооруженного восстания в Мотовилихе» не значилось одного из ее деятельных участников – рабочего орудийного цеха Александра Лбова. Несколько раз полиция получала сведения, что он скрывается в Мотовилихе, несколько раз жандармы делали засаду в квартире его жены, но все безрезультатно.
Однажды ночью, когда полицейский офицер постучался в дверь, оттуда раздался выстрел, затем звякнуло вышибленное с рамой окно и мимо одного из стражников промелькнула тень, которая, невзирая на поднявшуюся стрельбу, скрылась за поворотом.
