Ольга Цветкова
Любовь Зеркальной Матери
Цикл двести восьмой со дня Принятия
Настоящие лодки давно закончились. Прабабушка рассказывала Миро, что раньше они были из дерева, но жители Корабля-ковчега быстро поняли, что дерево нужно городу. Нужно живым, а не покойникам. И вот теперь саму прабабушку хоронят на амальгамной чешуйке Зеркальной Матери.
Миро не плакал. Мужчинам в пятнадцать лет это уже стыдно, да и прабабушка прожила так долго. Из всего города она единственный человек, который видел море-что-далеко. Вернее, не единственный, был еще Клин, но человек ли он – тот еще вопрос. Говорили, Клин в одиночку ходит по неродящим землям и ни один зверь его не берет.
Сам Миро видел неродящие земли впервые. Но тут и смотреть-то было особо не на что: под ногами – покрытая коростой земля, монотонная до самого горизонта, да огромные белесые глыбы вздымались вверх на два или три человеческих роста. Дикие кости. Лучше не думать, кем они были, когда еще не растеряли шкуру с мясом. Миро не думал. Тем более сейчас бояться было нечего, семью охраняла Зеркальная Матерь.
Могучие блестящие жилы змеились по земле, вычерчивая путь до места расставания. Миро, отец, дед Торре и соседский сгорбленный старик, который вызвался помочь (говорят, в юности он был влюблен в прабабушку), принялись опускать лодку с телом. Отец придержал свой край чуть дольше, сначала дождался, пока отпустит Миро. Будто не доверял его силе.
– Да примут тебя, Чисара, неродящие земли, как некогда приняла Зеркальная Матерь в свое лоно. Да отразится лик твой в тысяче глаз кормящей башни и будет запечатлен там, как запечатлен он в нашей памяти.
В носу защипало, и Миро потер его тыльной стороной запястья. Сморгнул. Сколько он помнил, прабабушка всегда была очень старой, сухой, как древняя деревянная лошадка, изрезанная глубокими трещинами. Но никогда не была она такой твердой и неподвижной, как сейчас. Будто то, что было прабабушкой, куда-то ушло, а вместо нее осталась вырезанная из дикой кости фигура.
Молча и тихо двинулись в город. Чтобы не глядеть в залитые слезами лица сестер, Миро обшаривал взглядом пустошь. Пустошь – пустая. Только прабабушкина лодка выделялась, как царапина на зеркале. Но люди ведь и раньше умирали…
– А где другие лодки?
Отец, шагавший впереди, обернулся, свел в одну линию лохматые брови. Разозлился, конечно, что Миро нарушил горестную тишину, но ответил:
– Уплыли.
Миро фыркнул. Еще раз глянул назад, на прабабушкину лодку. Та даже не качнулась. Еще бы, он с детства знал: чтобы лодка двинулась – «поплыла» – нужна вода. Много, очень много воды, например как в море-что-далеко. Но оно… Оно далеко, да.
– Ты куда это? Назад давай!
Миро и сам не заметил, как потянулся, точно по нитке, за собственным взглядом. Ступил на зеркальную жилу. И дальше бы шагнул, если б отец не окликнул.
– Там из земли что-то торчит, – упрямо отозвался Миро, не оборачиваясь.
Он не мог разобрать, что именно. То ли обломок древесины, то ли затвердевший от соли лоскут ткани.
– Идем, тебе говорят. Зеркальная Матерь не для того явила нам милость, чтоб ты тут по сторонам зевал. Или зверю в пасть решил угодить?
К зверю Миро не хотел. Он вернулся на очерченную жилами тропу, но на отца глянул косо и зло. Если бы якорную цепь Корабля-ковчега не растащили на звенья, отец наверняка посадил бы на нее Миро. Как раньше собак сажали, пока те не перевелись.
* * *
Откуда у стариков собирается столько вещей? Будто сами прожитые годы превращаются в потерявшие цвет тряпки, в старинные письма, баночки и пестрые пуговицы. И все это пахнет одинаково – пылью, ветхостью, забытостью.
Прабабушка сохранила очень много, мама всегда ворчала, что дом и так крохотный для их большой семьи, но ворчала тихо, только для отца. А отец соглашался, но ничего не делал. Пытался пару раз убедить прабабушку, но та ни в какую не позволяла забирать и даже трогать свои сокровища. Оттого Миро не спешил присоединиться к матери и сестрам, хищно рывшимся в холщовых мешках.
– Ой, только послушайте! – пискнула малая, а потом принялась читать с глупым выражением: – «Знаю, тебе всегда будет недостаточно той любви, что осталась у меня. Будь счастлива, малышка. Твой К.». Интересно, что это за «К» такой, уж точно не прадед!
Мама улыбалась уголком рта, а старшая Летти хихикала, будто ей было не шестнадцать, а шесть. Миро отвернулся и изо всех сил постарался не слушать. Читать такое подло, даже после смерти. Особенно после смерти. Зачем вообще такие письма хранить?
Для себя Миро выбрал древний ящик, который прабабушка называла «чемодан». Она рассказывала, что с такими все путешествовали и на Корабле-ковчеге было много «чемоданов». А сейчас их почти не осталось. Благодатный рай вокруг зеркальной башни был скуп на материалы, и все шло в ход, тем более такие бесполезные штуки. Зачем нужны «чемоданы», если никто больше никуда не путешествует? Так что прабабушка сохранила свой каким-то чудом. Она любила вещи.
Миро перетащил чемодан в угол и уселся на щербатом полу. Верхнюю крышку открывал бережно, будто внутри хранилось хрупкое сокровище. Но на самом деле просто боялся, что ссохшаяся кожа треснет и столь дорогая прабабушке вещь рассыпется под его руками. Глупое желание – сохранить. Они ведь все равно оставят только то, что можно использовать, а то, что уже не может послужить – выбросят. Судьба чемодана слишком очевидна.
Под крышкой оказалась странная розовая обувь с бантиками и высокими каблуками. Никто в своем уме не станет в такой ходить. Рядом с ней – книга, к которой страшно было прикоснуться, бледно-золотые буквы на обложке почти стерлись. На дне, обитом мягкой тканью, лежало стекло в резной деревянной оправе. Зеркало… как на башне, только оно ничего не отражало. Ни одно зеркало ничего больше не отражало со дня Принятия.
