Глава 1
Прекрасные сласти давали в саду[1]
Яна, Русина
– Мама, мамочка…
Гошка повис у женщины на шее, словно камень. И точно так же Яне хотелось сейчас уйти на дно. Куда-нибудь в глубокое темное озеро. Туда, где тихо, спокойно, безопасно… где никто не сможет разлучить ее с сыном! Где не надо будет расцеплять руки и уходить.
Где можно будет остаться навсегда.
Вместе.
Ее мальчик плакал.
И за эти слезы она готова была убивать и умирать… вот второе ей сделать и придется. И хорошо, если ее сын будет подальше отсюда в эту минуту. Ни к чему ему видеть смерть матери.
Не надо…
Это единственное, что могло заставить Яну отпустить мальчика. Только это. И улыбаться. Храбро и спокойно улыбаться, хотя на душе даже не кошки скребли – там целый приют для бездомных зверей прописался. И активно разрывал эту самую душу когтями.
Чего ей стоило не плакать?
Шпильки стоило.
Всего лишь одной намертво сжатой в кулаке шпильки, которая сейчас до крови впилась в ладонь, пробила кожу и причиняла острую боль. Но это было не важно. Лишь бы держаться…
– Солнышко мое родное… я обещаю, что приеду! Ты отправишься с дядей Федей и будешь меня ждать. Учиться будешь, а я постараюсь побыстрее.
– Мамочка, почему нельзя поехать вместе?
– Георгий Петрович, вы прекрасно знаете почему.
Гошка знал.
И знал, когда мама начинает говорить таким тоном, лучше не связываться. Переспорить ее все равно не выйдет. А вот потом можно и что-то свое решить.
– Мама…
И прижаться покрепче. Вдохнуть еще раз этот особенный, родной запах. Каждый ребенок знает свою маму. Каждый любимый ребенок…
Ее голос, глаза, руки, запах, ее улыбку. И все это дарует ему ощущение безопасности.
Мама рядом.
Ничего плохого случиться не может.
Яна последний раз поцеловала сына, подмигнула Мишке и Машке. Помахала рукой Топычу. Они все уже были в вагоне, и только они с Гошкой обнимались на перроне, не в силах оторваться друг от друга.
– Люблю тебя, сынок…
Последний поцелуй во влажные от слез щечки – и решительное движение руки. Как же тяжело осознавать, что она никогда, никогда его больше не увидит.
Какое же это страшное слово – никогда.
Но Гошка будет жить!
Он будет жить, радоваться, учиться, смеяться, потом женится, и у него будут дети. А у нее внуки. Она их и не увидит никогда (опять, опять это жуткое слово), но разве это важно?
А может, еще и удастся договориться с Хеллой? Может, ей новая сова нужна? В Русину? Яна и на веточке посидит, она не гордая! Посмотрит на сына издали или там волчицей побегает… да хоть и ковриком у порога полежит! Лишь бы знать, что с ее мальчиком все хорошо.
Лишь бы беречь его. И в жизни, и после смерти.
Яна стояла на перроне до последнего. Пока паровоз не превратился в точку. Пока даже дым не растаял в синей дали. А потом повернулась к Валежному, который не трогал ее. До последней секунды не трогал, давая пережить и разлуку, и боль утраты…
– Что у нас по плану, тор генерал?
– Ваш приезд, ваше императорское величество.
– Замечательно. Только принесите мне чистый бинт.
– Бинт, ваше императорское величество?
Яна криво усмехнулась – и разжала ладонь, показывая, как впились под кожу острые металлические кончики шпильки. Валежный даже поморщился. Крикнул, чтобы принесли все потребное и привели доктора, но Яна справилась сама. Даже с улыбочкой.
Левая рука болела немилосердно. Шпилька вонзилась глубоко. А стоило ее выдернуть – потекла кровь. Ну и ладно, не смертельное ранение.
Прибежавший медик что-то закудахтал, Яна осмотрела содержимое его чемодана, выдернула склянку с медицинским спиртом и от души плеснула на рану. Ощущение было – как жидким огнем по коже. Еще бы внутрь принять… но это уже – нельзя.
Впрочем, Яна была рада боли. Она очень хорошо отвлекала от душевных терзаний.
Гошка, сын мой родной…
Один раз мать предала тебя.
Один раз поставила свои интересы вперед твоих.
Больше я так не поступлю. Даже если я сломаюсь, это не важно. Важно, что у тебя все будет хорошо. А я… а мне уже и немного осталось. Месяца три, не больше. Лето наступает…
* * *
– Почему?!
Гошка ревел от души и не собирался сдерживаться. Сложно разлучаться с мамой.
И взрослому-то сложно, а уж маленькому, беспомощному и беззащитному, терять единственного родного человека… и не говорите, что это на время! Больно каждый раз! Вне зависимости от времени и возраста!
Федор Михайлович плюнул на все. На титулы, на звания, на то, что Гошка – Воронов, может, единственный наследник династии…
Алексеев?
Да кто там будет слушать какого-то Алексеева? Тьфу на него три раза! Даже если он с главной колокольни страны орать будет, Гошка – все одно Воронов. Сын последней императрицы Русины. А закон… слово Анны – и есть закон.
Купец подхватил мальчишку, прижал к себе покрепче и как мог убедительно заговорил:
– Гоша, сынок, она приедет.
– Правда?
– Она обещала?
Гошка всхлипнул и покачал головой.
– Н-нет… мама сказала, что все для меня сделает. И любить будет. А когда заберет – не сказала.
Федор Михайлович скрипнул зубами.
Все он знал, все понимал, но тора Яна! Неужели нельзя было соврать малышу?! Ну хоть какие-то сроки назвать? Хоть год! Уж что-то решилось бы за год, нет?
И тут же сам себе ответил.
Нельзя.
Рано или поздно дети вырастают. Понять ложь они могут, и принять могут, и сами лгать будут, но простить своих родителей? Простить за этот обман?
Никогда.
– Это потому, Гоша, что ей сейчас очень трудное и страшное дело предстоит. Страну с колен поднимать – не выдох сделать…
– Знаю. А еще мама сказала, что я – ее уязвимое место. И ради меня она что угодно сделает.
– И это не тайна. А потому побереги себя, малыш. И я тебя поберегу. Если ты рядом с ней останешься, и она о деле думать не сможет, и ты в опасности будешь. Знаешь, сколько людей тебя захотят использовать? Даже представить страшно. А если похитит кто? Обидит? Вот мама тебя и отослала. А по срокам ничего не сказала, потому как и сама точно не знает. Уж очень тяжкое ей дело предстоит. Тут не скажешь – месяц или год уйдет.
Гошка длинно вздохнул и прижался поближе к купцу. Федор Михайлович погладил короткий хохолок на макушке мальчика.
– Все можно исправить, пока мы живы, Георгий. Все можно исправить.
– Правда?
– Правда.
Только вот утешить мальчика могли совсем другие слова.
Что мама придет, заберет его, что все будет хорошо. А их-то Федор Михайлович и не мог произнести. Словно горло петлей сдавило.
– Давай помолимся, Георгий. Чтобы все у нее получилось.
– Д-да… пусть все п-получится…
– Твоя мама все сделает, чтобы вернуться за тобой. Она тебя любит. Просто так уж получается, родись она в обычной семье, было бы и легче и проще. Но кровь диктует и спрашивает. Тора Яна могла бы предать, уйти, сбежать, но тогда бы она не была твоей мамой. Она бы сломалась, и ты первый рано или поздно не простил бы ей этого поступка. Как рано или поздно не простишь себе какой-то слабости. Ты ведь не просто Алексеев, ты ее сын и Воронов. В твоей крови право и власть древней фамилии. А власть – это не только привилегии. Это ответственность.
